– Спаси тебя Бог, красна девица, за ласку, – от чего девушка опять расплакалась, и вышел вон.
Ещё раз он увидел лицо, на котором читалось не осуждение, а только беспокойство: убираясь во дворе, почувствовал чей-то взгляд и поднял голову: Палаша смотрела на него из окна, в глазах стояли слёзы. Иван поклонился ей и махнул рукой, чтоб ушла: за кружевницами надзирали в оба глаза, не давая ни минутки отдыха.
Когда наступил вечер и с него сняли рогатку, с нижайшей покорностью спросил у Фёдора, где ему спать, на что получил ответ:
– Иди на скотный двор, там в людской поспишь!
– Благодарствую, – ответил с поклоном.
Но прежде отправился к колодцу и кое-как замыл пропитавшуюся кровью рубаху, надев вместо неё одну из общих, ветхих и старых.
В людской нашёл свободное место у самых дверей, дворня спала там вповалку, в духоте и спёртом воздухе. Тюфячка у него не было, так что притащил охапку сена и улёгся на него. Уснул, но вскоре пробудился оттого, что кто-то трепал за плечо:
– Аня, аснись! Аня!
– Дуня! Чего тебе?
– Адём! – девушка тянула его за руку. – Аня, адём!
Пришлось пойти за настойчивой девицей. Дуня привела его к маленькой избушке в самом конце двора, там жила бабушка Мирониха. Нагнувшись, чтоб не стукнуться о притолоку, Ваня вошёл. Комната была маленькая и курная, но везде: на стенах, под потолком – на вбитых гвоздях и протянутых верёвках висели пучки трав. Запах стоял благодатный, от него мутилось в голове…
– Пришёл, сынок? – из-за печки выглянула старушка.
Столько в её голосе было нежности и ласки, что Иван, весь день бывший как кремень, размяк и опустился прямо на пол перед печкой, приложив руки к её тёплому боку.
– Пришёл, бабушка, – тихо отозвался.
– Чую, сынок, ты что-то задумал, – Мирониха подала ему мису с варёной картошкой, политой постным маслом, и краюху хлеба. – Что-то богопротивное…но… отговаривать не буду, милок. Натерпелся ты. Взыскует отмщения душа твоя. Дай раны посмотрю, славный мой!
Дуня помогла снять рубаху и опять заплакала.
– Дуняша! – прикрикнула бабушка. – Прекрати! Слёзы не помогут, мазь неси скорей, а то…
Когда спина была обработана и забинтована, Ваня почувствовал такую истому во всём теле, что не смог подняться с полу.
– Дуня, – прошептал он, – прости. Из-за меня, дурака неразумного, тебе пострадать пришлось. Одни несчастья я людям приношу. Зря ты меня, бабушка, приветила, и тебе достанется от барина. Да и люди… мало ли чего болтать будут… языками тебя мыть на старости лет.
– Ты не бойся, дурачок, мне никто не указ! – усмехнулась травница. – Ни барин твой, ни челядь глупая! Спи спокойно здесь. Дуня тюфячок принесёт да укрыться. Отдыхай парень, тебе силы нужны на то, что ты задумал.
– Бабушка, – уже засыпая, спросил он. – А как ты догадалась, что я притворяюсь? Никто не понял…
– Поняли те, сынок, кто любит тебя как родного, – Дуняша, Палаша, да я, старуха старая.
– И вовсе ты не старая… – под тихий говорок бабушки Миронихи Иван и не заметил, как провалился в целительный сон.
Он спал, и снилось ему только хорошее, от чего парень улыбался во сне. Травница увидела его улыбку, когда рано утром подошла разбудить Ивана и маленько подкормить его, чтоб выздоравливал быстрее. Такое спокойное, умиротворённое было у него лицо, что на глаза её набежали слёзы и, не удержавшись, она перекрестила его, спящего:
– Спит, ровно андел небесный! Ваня, сынок, вставать пора, не то барские псы нагрянут!
Иван открыл глаза, и видно было, как он возвращается из сна в явь: брови сошлись, челюсти сжались, вспомнив всё, он заново ощутил в груди ком тяжёлого жаркого гнева.