– Позовите, голубчик, – обратился Никанор Иваныч к Фёдору. – Уважьте старика!
Федька метнул взгляд на хозяина, Саша пожал плечами и кивнул. В комнату как-то боком, вытирая руки о передник, вошла Фрося-кухарка, невысокая румяная баба лет сорока с небольшим. На лице её читался испуг: отродясь не случалось, чтоб молодой барин позвал ее с кухни в столовую.
– Ну-с, вот она… – Саша пощёлкал пальцами, силясь припомнить, как зовут женщину, которая ежедневно услаждала его отменными блюдами.
– Ефросинья, – шепнул Фёдор.
– Ефросинья, много лет у нас кухаркой работает. Сейчас тебе его превосходительство задаст вопросы, а ты отвечай. Да не бойся!
– Что ж, милая, – оборотился Никанор Иваныч к перепуганной женщине. – Давно ли ты работаешь у барина?
– Да как покойный барин Ондрей Ляксандрыч, царство ему небесное, – она перекрестилась, – купил меня у прежнего помещика, а тому уж годов двадцать будет.
– Годов двадцать… это долго! И что, всем довольна? – прищурился чиновник.
– Всем довольны, батюшка, – баба начала кланяться. – Живём хорошо, грех жаловаться, всего в достатке, слава Богу, не жалуемся, всё ладно да складно у нас…
Никанор Иваныч слушал бормотанье кухарки и не перебивал её. Дождавшись паузы, мягко спросил:
– А что, Фрося, которому барину лучше было служить – Андрею Александровичу или Александру Андреевичу?
– Вестимо, Ондрею Ляксандрычу, царствие ему небесное.
– А что так?
– Добрый он был барин, не забижал.
– А Александр Андреевич обижает, что ли?
Кухарка вздрогнула, сообразив, что сболтнула лишнее, и перевела взгляд на своего хозяина. Он сидел, опустив глаза в тарелку, и ковырял вилкой салат оливье.
– Как можно, барин, не забижает, – тихо сказала Фрося. – Ляксандра Ондреич -добрый барин.
– Ясно, – сказал Никанор Иваныч. – Спасибо тебе, Фрося, ты очень хорошо готовишь!
– Просто изумительно! – воскликнул Василий Алексеевич. – Пулярка просто отменна!
– Благодарствую… Можно идти, барин? – спросила женщина, не поднимая глаз.
– Да, иди, – разрешил Саша, чувствуя, как руки чешутся надавать ей пощёчин.
«Ну погоди, получишь ты у меня, мерзавка!» – подумал он, надевая на лицо улыбку. – Федя, подавай десерт!
После обеда с разговорами, на который, как водится, ушло боле двух часов, хозяева и гости прилегли отдохнуть. Причём Василий Алексеевич и правда задремал, а вот Никанор Иваныч, несмотря на свой почтенный возраст, не сомкнул глаз, всё думал, как исполнить поручение, возложенное на него графом Михаилом Петровичем Завадским. Будучи близким другом графа, человеком тоже весьма разумным и лояльным, действительный статский советник умеренно относился к крепостному праву, считая его само собой разумеющимся, но крайне отрицательно – к помещикам, злоупотреблявшими своими полномочиями. «Всё должно быть в меру – провинился твой человек – накажи его. Но все мы под Богом ходим, все рабы Божьи, помни об этом и не злодействуй, – приговаривал он. – Самодуры не должны владеть людьми». Поэтому с великой охотой согласился поехать с инспекцией в имение генерал-аншефа Зарецкого, заручившись соответствующей бумагой канцелярии Прозоровского Александра Александровича, главнокомандующего в столичном городе Москве и во всей Московской губернии, где у Никанора Иваныча тоже было предостаточно связей.
Сейчас, лёжа на диванчике и вспоминая реакцию кухарки, он понимал, что крепостным было дано строжайшее указание: говорить, что всем довольны и иного не желают.
– И ведь наказанием пригрозил, не иначе… – пробормотал он, припоминая покрасневшее лицо помещика.
В дверь осторожно постучали:
– Ваше превосходительство, девка от травницы пришла.
– Да, да, пусть заходит! – Никанор Иванович оживился, подумав, что вот как раз представился случай поговорить тет-а-тет с дворней.
В комнату несмело вошла Дуня, за ней просунулась лохматая голова Федьки:
– Дунька-птичница, немая она, – доложил он.
Чиновник крякнул от досады, но больше никак своего неудовольствия не продемонстрировал.
– Заходи, девонька! – пригласил. – Мне лечь и сорочку поднять?
Девушка покивала, ставя на прикроватный столик бутыль с настойкой и мису с мазью. Полотно для перевязки, скрученное рулоном, достала из большого кармана передника. Налила в стакан воды, отмерила на глазок настойки и протянула Никанору Ивановичу. Он выпил и улёгся на живот.
– Настойка боль утоляет? – спросил.
– Уху, – промычала Дуня, осторожно заворачивая рубаху, чтобы обнажить иссечённую спину. Её тонкие пальчики сноровисто принялись за дело, невесомыми прикосновениями нанося мазь.