Подручные кузнеца, такие же крепкие, как он, тоже похожие на медведей, только будто помоложе и не такие мохнатые, беспрекословно оставили работу и вышли из кузницы.
– Говори! – приказал Гаврила.
Ваня решил всё сказать без обиняков:
– Дядя Гаврила, я хочу бежать из поместья. А перед этим отомстить барину и его своре.
– Убить? – кузнец не выглядел ни удивлённым, ни испуганным.
– Не знаю, – парень замялся. – Достанет ли сил убивцем стать? Но горько мне, дядя Гаврила, дюже горько. Съедает меня кручина злая, точит, как ржа железо…
– Ежели сил не достанет, я тебе помогу, – проворчал Гаврила. – Как кость в горле они у меня сидят, холуи эти!
– Дядя Гаврила, ты не шутишь надо мной? – вытаращился Иван.
– А на кой ляд мне шутковать? – кузнец абсолютно серьёзно смотрел на него. – Житья людям не стало супротив прежнего. Всё добром поминаю барина старого и барыню, жили при них не тужили. А нынче что? Хуже собак… объедки подбираем, как не перемёрли ещё… И девок портит, сука! – злобно выругался Гаврила. – Надоела мне эта жизня! Давай, Ванька, говори, что делать, я и мои робя с тобой пойдем.
– Тогда… – Иван помедлил. – Ждите. Надо момент улучить.
– Думай, Ваня, ты парень головастый. Дашь знак, а мы уж подхватим! – кузнец улыбнулся и тряхнул головой, в черноте которой змеились седые нити.
Он протянул парню конскую упряжь:
– Прихвати, я починил малость.
Повесив через плечо упряжь, Ваня вышел во двор и прищурился на солнце. В сердце затеплилась надежда: как, в сущности, мало нужно человеку! Так, улыбаясь, он дошёл до конюшни, где его встретил разъярённый Фёдор:
– Ты где шляешься? Барин карету требует!
– Упряжь починённую из кузни забрал, Фёдор Ипатьич, не серчайте.
– Готовь карету, потом за всё сразу огребёшь! – рявкнул Федька.
Иван повернулся к нему спиной:
– А потом, может, и не наступит, Федя!
Приехав домой, Никанор Иванович не находил себе места, оттого что не смог оправдать возложенного на него поручения. По дороге в Москву он, не откладывая ни на секунду, продиктовал Василию письмо следующего содержания: «Милостивый государь, Михаил Петрович! Со всем прискорбием сообщаю, что поручение, которое Вы с такой надеждою возложили на мои старческие плечи, осилить мне не удалось. Никаких нарушений, в коих Вы просили меня уличить Александра Зарецкого, не обнаружено. В бумагах – комар носу не подточит, дворня, запуганная барином, не смеет голос поднять против него, словом, всё так, как должно быть в порядочном дворянском доме.
Что касается Ивана Андреевича. Письмо Ваше передать удалось, везу Вам ответ от Вашего протеже. Поговорить с ним тет-а-тет не смог, но на рубахе видел засохшие пятна крови, на руках – следы кнута и кандалов (племянник в беседе с Зарецким услышал поистине неприглядные вещи), он блед, худ и доведён до крайней степени нервного истощения. Голубчик Михаил Петрович, если вы хотите спасти Ивана Андреевича, Вам следует поторопиться, мы с Василием опасаемся, как бы чего не вышло, и тогда все наши потуги зазря. Я и мой племянник всячески Вам поможем, ежели понадобится какая помощь. Обращайтесь по-простому.
За сим остаюсь Вашим верным другом и покорным слугой, Никанором Ивановичем Потешкиным».
Письмо вместе с Ваниной запиской запечатали личной печатью и на ближайшем яме оставили для почтовой кареты, строго-настрого приказав не забыть и передать лично в руки графу Завадскому.
Дуняша никак не могла успокоиться и всё вздыхала и пускала слезу, утираясь подаренным носовым платком, но когда чиновник начал диктовать письмо, стала внимательно прислушиваться, и под конец взглянула на него глазами, в которых заблестела радость и надежда.
– Аня? – робея, спросила она.
– Что? – не понял чиновник, тогда девушка указала на письмо.
– Да, – грустно сказал Никанор Иванович. – Ивана Андреевича мыслил высвободить, ан нет! Барин твой бывший слишком хитёр оказался!
– Настоящий прохвост! – припечатал Василий.
Дуня прыснула и испуганно прикрыла рот платочком. Глядя на её огромные блестящие глаза, засмеялся сначала Василий, а потом и дядя присоединился к ним.
– Не тужи, девица, – отсмеявшись, сказал Никанор Иванович. – Даст Бог, всё будет хорошо! Мы что-нибудь да придумаем.
Когда карета въехала в столицу, Дуня, открыв рот, с изумлением смотрела на большие дома, на роскошно одетых дам и господ, а когда они остановились перед, как ей показалось, настоящим дворцом и нарядный отрок подбежал откинуть ступеньку и помочь ей выйти, подав руку, она и вовсе испугалась, замешкалась, прижала к груди узелок и стала как столб.