– Целковый?! Да вы издеваетесь, что ли?! – рявкнул Кузьма Егорыч. – Такая орава не должна приносить меньше трёх рублей! Где вы шлялись весь день, что ничего не заработали?!
Музыканты понуро молчали.
– Давай сюда! – надсмотрщик протянул руку.
Петька подошёл и с поклоном положил в раскрытую ладонь горсть монеток. Щёголь фыркнул, пренебрежительно подбросил мелочь и ссыпал в карман:
– Счастье ваше, что у барина гости и он требует развлечений, а то драли бы вас на конюшне как сидоровых коз. Пошли умылись и к барину в покои. Играть. Живо! – гаркнул он.
Обтерханные музыканты, умаявшиеся за долгий день, даже не посмели спросить поесть, поклонились и заторопились выполнять приказание.
– Ты, – обратился приказчик к Ивану. – Пойдёшь со мной, – и, не оглядываясь, направился к парадному крыльцу.
Внутри господский дом также уступал поместью Зарецких: не такие высокие потолки, не такие просторные покои, не такие широкие коридоры, да и комнат было не так много. Всё это отметил Иван, идя следом за приближённым Болтова. Столовая тоже не поражала ни великолепием, ни пышностью, но деревянный пол блестел, накрахмаленные салфетки были сложены в причудливые фигуры, приборы сверкали, нигде не было ни пылинки.
– Привёл, Николай Палыч, – доложил приказчик.
Оба барина, вкушавшие искусно приготовленный обед, обернулись к вошедшим:
– Спасибо, Кузьма, – Болтов, державший пузатую рюмку, изящно оттопырив палец, с интересом оглядел Ивана.
– Ну что, Александр Андреич, как твой смутьян? Выбил из него дерзость?
– Я полагаю, что да, но вот Фёдор… – протянул Саша.
– Это твой кэмэрдинэр? Ловкий такой?
– Ну да. Думает, что он нас обманывает и замыслил убийство. Не знаю, как быть, может, посоветуешь что, Николай Палыч?
– А не оставил бы ты мне его на несколько дней? Клянусь, через неделю не узнаешь! Ноги мыть и воду пить будет, да не по приказу, а по зову души, так сказать, – Болтов криво усмехнулся. – Да и мне потеха…
– Ваша милость, – вошёл приказчик. – Музыканты пришли и Василиса с ними.
– Славно, славно, сейчас моих артистов послушаешь, а то всё не доводилось в прежние разы. Певица у меня хороша! А насчёт этого, – шевельнул перстом в сторону Ивана, – думай. Зови, Кузьма!
Музыканты, вздевшие поверх лохмотьев приличные кафтаны, видимо, чтоб не распугивать своим видом гостей, причёсанные и умытые, но по-прежнему босые, опустив головы, вошли в столовую и выстроились в определённом порядке. Все они были уставшими, но перечить барину не посмели. Следом за ними вплыла девица, русая, голубоглазая, в кокошнике и нарядном сарафане, на маленьких ножках были красные сафьяновые сапожки. На общем фоне измождённых дворовых она выглядела полнотелой и круглолицей. Девушка присела в реверансе и, улыбаясь, стала перед музыкантами.
– Ну что, Васёна, не посрами барина, порадуй меня и гостя, – приказал хозяин. – Начинайте!
Крепостные подняли инструменты, и полилась песня, лирическая, трогательная и задушевная. Болтов прикрыл глаза и замахал в такт вилкой – то ли он действительно был ценителем искусства, то ли хотел казаться таковым. Как могло уживаться в одном человеке изуверское отношение к людям, желание наслаждаться их болью и страданием и утончённая страсть к искусству, в частности к музыке, божественному началу, которая рождена была для того, чтобы одухотворять и возвышать нашу душу, насыщать её оттенками прекрасного, изгонять из самых дальних и кривых закоулков всё тёмное, грязное и нечестивое, что только ни есть в людях?! Музыка делает человека равным Богу…
Девушка пела, её серебряный голос тончайшей канителью плыл по комнате, плетя незримую паутину и опутывая ею слушателей:
– Я гуляла, гуляла
У лазорева куста,
Цветик маленький нашла
И подружкам отнесла!
Супротив мово милого
Нет цветочка никакого,
Ни царевичам, ни принцам
С моим милым не сравниться!
Как мой суженый хорош:
Темнобров, кудряв, пригож,
Речи ласковы ведёт,
Рукам волю не даёт!
На пальчике перстенёчек,
А в сердечке – мил дружочек,
Ясна зорюшка в оконце,
С ним и ночью светит солнце!
Он любовь ко мне принёс,
Моё серденько сдалось,
Алый цветик распустился
И к милому приклонился!19
Звонкое, но не пронзительное сопрано брало в полон душу, вело за собой в поднебесные дали, заставляло погрузиться в воспоминания. Иван, который стоял у дверей опустив голову, еле сдерживал слёзы: мысли о Пусеньке и ребёнке, от которых он тщательно отгораживался, прятал в самый глухой ящик своего подсознательного, махом вырвались наружу, причинив такую боль, какую не могли причинить никакие издевательства…