Пленник поднял голову и нашёл мутными глазами своего господина:
– Барин, – прохрипел он. – За что мучаете? В чём моя вина?
– А вина твоя в том, смерд, что ты бунтарские мысли лелеешь супротив своего господина! – жёстко сказал Болтов.
Ваня покачал головой:
– Оговор это… я клятву дал… икону целовал… Барин, зазря мучаете…
– Вот побудешь здесь несколько деньков, тогда и поглядим, оговор иль нет, – подытожил помещик.
– Александр Андреич… я предан вам телом… и душой… верьте рабу вашему… – Иван выдохся и бессильно повис.
Во взгляде Александра, не проронившего ни слова, блеснуло что-то, похожее на жалость, но вслух он сказал:
– Я заберу тебя, если все мои подозрения как ветром сдует. В этом мне Николай Павлович поможет убедиться. Как он скажет, так и будет. Всё.
– Я тебе, Зарецкий, иль скорохода с вестью пришлю, иль сам его привезу. Заодно проветрюсь. Ну, пойдём, не будем мешать.
– Барин, – вновь прохрипел Иван. – Невинного мучаете…
– Ты, милок, погодь жалиться, чичас мы с тобой побалясничаем, а там видно будет, – подошел к нему палач, держа что-то в руке.
Саша отвернулся и быстро пошёл к выходу. Какое-то странное чувство одолело его, в нём смешалась и жалость, только непонятно к кому, и острое удовольствие от увиденного. По дороге домой он молчал и пытался разобраться в своих ощущениях, но, так как был натурой неглубокой и ограниченной, понять в себе ничего не смог. Саше, как и подавляющему большинству помещиков «золотого века русского крепостничества», были доступны лишь самые простые чувства: он должен был быть сытым, одетым, обутым и вполне удовлетворённым собой. Самокопание, а тем паче самобичевание не приветствовалось. Жизнь поставила его в ряды «хозяев», и он пользовался своим правом в полной мере, потому что так заведено, а иначе и быть не может.
Бесплодные размышления только утомили его, и молодой помещик заснул крепким, безмятежным сном.
В Симбирске, в доме Завадских, поднялась суматоха: посыльный принёс долгожданное письмо от Никанора Ивановича Потешкина.
– Катенька, Пульхерия Ивановна, письмо пришло! – в волнении вскричал граф, сердце которого забилось в тревожном ожидании. Он опустился на стул и держал конверт в руках, не открывая его, боясь плохих известий. В гостиную вбежала Екатерина Ильинична, следом вошла Пульхерия, поддерживая рукой поясницу: восьмой месяц беременности давался ей тяжело, часто болела спина, тревога за любимого не отпускала ни на минуту. Её огромные голубые глаза напоминали озёра боли. Михаил Петрович не мог спокойно смотреть на неё, она напоминала ему подраненную горлинку, которая трепещет и бьётся из последних сил… Вот и сейчас, стоило ей взглянуть на него, как граф почувствовал острый стыд, оттого что он, взрослый, умный и сильный мужчина, абсолютно беспомощен перед её горем и ничем не может помочь, хотя его святая обязанность – защищать слабых и обиженных.
– Пульхерия Ивановна, голубушка, садитесь и не тревожьтесь, всё хорошо, я чувствую это!
– Мишель, читай скорее! – воскликнула жена.
Граф разломал сургучовую печать и начал читать послание Никанора Ивановича Потешкина. Отчаяние вселили в него слова, что никаких нарушений в поместье, благодаря которым можно было бы наложить ограничение на власть Александра Зарецкого, не найдено. Обе женщины слушали затаив дыхание, взявшись за руки.
– Что касается Ивана Андреевича, – начал читать Михаил Петрович, и Пульхерия ахнула.
– Пульхерия Ивановна, вы так волнуетесь, ей-Богу, не стану читать! Вы ребёнку навредите! – строго сказал граф.
– Я не буду больше, Михаил Петрович, не буду, только читайте! – дрожащим голосом пообещала она.
– Письмо Ваше передать удалось, везу Вам ответ от Вашего протеже, – Пульхерия подавила вскрик. – Поговорить с ним тет-а-тет не смог, но на рубахе видел засохшие пятна крови, на руках – следы кнута и кандалов (племянник в беседе с Зарецким услышал поистине неприглядные вещи), он блед, худ и доведён до крайней степени нервного истощения. Голубчик Михаил Петрович, если вы хотите спасти Ивана Андреевича, Вам следует поторопиться, мы с Василием боимся, как бы чего не вышло, и тогда все наши потуги зазря, – на этих словах Пульхерия молча повалилась на подушки дивана, лишившись чувств.
– Граф! – воскликнула Екатерина Ильинична. – Скорей на помощь! Воды! Мария, Николай, где вы?
Она расшнуровала корсет, схватила стакан, который подал граф, и начала брызгать девушке в лицо водой. Подбежала Мария, принесла нюхательную соль, и совместными усилиями они привели её в чувство. Огромные голубые глаза распахнулись и заглянули графу в самую душу: