– А ему-то каково?! Если у меня, графа, руки опускаются, как ему жить?! Надолго ли хватит сил человеческих терпеть это?! – он опять вспомнил изувеченную, обезображенную спину юноши, взял плотный лист вензельной бумаги, обмакнул перо в чернильницу и начал писать:
«Милостивый государь, Никанор Иванович! Благодарим за Ваше письмо и надеемся, что Вы сами и племянник Ваш Василий Алексеевич находитесь в добром здравии!
Нас очень расстроило известие о том, что Иван Андреевич доведён до крайней степени истощения. Голубчик Никанор Иванович, надо срочно что-то предпринимать, пока не станет слишком поздно! Но у меня, по правде говоря, руки опускаются, поскольку я так надеялся на Ваш острый взгляд и бесконечную мудрость…
Попрошу Вас вот о чём, бесценный друг мой: Иван Андреевич упомянул о душеприказчике Алексее, у которого лежит его вольная, подписанная обоими Зарецкими. Не можете ли Вы в своих кругах попробовать разыскать этого человека? Понимаю, что задача невыполнимая, возможно, он уже умер, но всё же?!
Я же, со своей стороны, поеду к отцу на поклон (Вы прекрасно осведомлены, в каких мы сложных отношениях) и попробую просить этого сварливого старика снизойти к моей ничтожной особе; связи у него, Вы сами знаете, какие. Что ж, буду молить и унижаться, чтобы достучаться до его засохшего сердца, а он уж не упустит случая покуражиться. Ну, да это пустое, главное, вызволить нашего дорогого Ивана Андреевича!
Остаюсь Вашим верным другом и преданным слугой.
Граф Михаил Петрович Завадский».
Он призадумался, потом решительно дописал:
«P.S. Дорогой друг, я готов на всё, чтобы освободить Ивана Андреевича. Так что если наши усилия решить этот вопрос мирным путём окажутся бесплодными, я пойду на крайние меры».
Михаил Петрович поставил точку, сложил письмо, расплавил над свечкой палочку сургуча и запечатал перстнем с личным вензелем. Вздохнул и позвонил в колокольчик.
– Что изволите, ваше сиятельство?
– Николай Игнатьич, срочно отправь это письмо Никанору Ивановичу Потешкину в Москву. Пошли Прохора, да вели ему не останавливаться ни на секунду, дело жизни и смерти! Денег дай довольно.
– Будет исполнено, ваше сиятельство, – старый камердинер замешкался.
– Что такое, Николай Игнатьич? Ты чем-то обеспокоен?
– Михаил Петрович, помните, вы поручение давали найти того, кто донос на Ивана Андреевича написал?
– И? – граф подскочил с кресла.
– Намедни, совершенно случайно Никитка подслушал разговор Митрия да Герасима-дворника, так вот Митрий сказал, что скоро-де выкупится на волю вместе с Марфой и заведёт собственное хозяйство. Но откуда у него деньги на выкуп, он не говорил. Никитка мне разговор ихний передал, а я решил вам, Михаил Петрович, доложить, вдруг он?
– Так-так-так, – граф задумался. – Очень возможно, что и он! Ты вот что, Николай Игнатьич, письмо отправь – это дело первостепенной важности – а потом приведи ко мне Дмитрия, я подожду.
– Слушаюсь, ваше сиятельство, – камердинер удалился.
Михаил Петрович потёр виски, призвал себя сохранять спокойствие и опять уселся в кресло. Он прекрасно знал Дмитрия, один из лакеев, невысокий щуплый парень, неприметный, вполне вышколенный, в меру услужливый и почтительный, с обязанностями справлялся, нарекания получал изредка. Его ещё ребёнком привезли из деревни и определили в обучение Николаю Игнатьевичу, в обязанности которого входило воспитание всех лакеев.
– Чего же тебе не хватало, Дмитрий, что ты решился на донос? Почему мне не говорил? – граф соединил кончики пальцев и прикрыл веки в ожидании.
– Ваше сиятельство, я привёл его, – камердинер втолкнул в кабинет лакея и стал у дверей.
– Спасибо, Николай, можешь идти.
Старик неслышно выскользнул из комнаты, Михаил Петрович остался наедине с доносчиком. Парень стоял, утупив взгляд в пол. Граф молча рассматривал его. Тишина в комнате нарушалась лишь прерывистыми вздохами лакея. Когда прошло пять минут, Михаил Петрович решил, что ожидание было достаточным:
– Ну, Дмитрий, посмотри на меня.
Парень не двигался, видно было, как подрагивают его плечи.
– Посмотри на меня, Я СКАЗАЛ! – рявкнул граф, сам не ожидая, что получится так грозно.
Дмитрий содрогнулся всем телом, словно его ударили, и медленно поднял голову, уставившись в разгневанное лицо барина. Михаил Петрович сжал губы, так что они превратились в тонкую линию, и смотрел на него из-под насупленных бровей.