– Да, мой болезный, я, – обрадовалась травница и поднесла к его губам чашку с отваром. – Чаю, милок, ты пить хочешь? Пей, славный мой, пей! Сначала лекарство, потом водицы попьёшь.
Иван, не спуская с неё глаз начал жадно глотать горький отвар, поперхнулся, закашлялся, содрогнулся всем телом и застонал от боли.
– Что… со мной?
– Ты не помнишь?
Он качнул головой:
– Плохо… туман…
– Тебя помещик Болтов мучил. Не один день. Ты у него в темнице был, вспомнил?
– Чуток…
– Это тебе тело не разрешает вспоминать, чтоб ещё хуже не стало. Пей!
Ваня с такой же жадностью выпил кружку воды.
– Довольно пока, а то сблюёшь, – строго сказала Мирониха. – Слушай в оба уха. Барин приказал тебя на ноги поставить. Я скажу, что всё очень худо: твои руки и ноги почти выдернуты из составов. Но, слава целителю Пантелеймону, всё не так: у тебя сильно потянуты жилы, но ничего не порвано. Ты сильно избит, но нутро, будем молиться святителям, цело. Ты, сыночек, должон лежать смирнёхонько, тихохонько и не шевелиться. Не вставай! Притворись, что очень плох. Окрепни. Наберись сил.
У Ивана слипались глаза. Пока ему совершенно не нужно было притворяться: он, действительно, был едва жив.
– Бабушка, – еле слышно прошептал.
– Что, милый?
– Опять тебе обо мне хлопотать… опять беспокойство…
– Тю, глупый! – Мирониха склонилась к изголовью и крепко поцеловала его в лоб. – Это мне в радость, сынок!
– Я сдюжил, бабушка, – пробормотал он, проваливаясь в дрёму. – Ничего не сказал…
Прибежала Варя с крынкой молока и яйцами в подоле и огорчилась, увидев, что больной спит.
– Ничего, пусть. Сон ему полезней сейчас. Проснётся – накормим, а пока пощипли-ка лён на корпию.
Ваня уснул, но сон не только не принёс ему облегчения – вернул в застенки Болтова, а подсознание услужливо подсунуло мельчайшие подробности этих ужасных дней и ночей, слившихся в один бесконечный временной отрезок. Он вновь ощутил полнейшую беспомощность и страх неизвестности.
Когда Иван понял, что попал в руки лишённых даже зачатков милосердия людей, то принял решение молчать. Но человеческая плоть слаба… Он молчал, сколько мог, потом начал стенать, потом кричал криком и умолял… Умолял прекратить мучения, умолял отпустить его, умолял позвать барина… Палач был великим искусником в своём деле, и многажды Иван был близок к тому, чтобы покаяться и прекратить муку, пусть за этим последует смерть, но каждый раз лицо Пульхерии и её вопрошающие глаза останавливали рвущееся с уст признание.
В редкие минуты передышек, когда его плоть не терзали (в конце концов, кат тоже человек и должен отдыхать), он собирался с духом и напоминал себе, ради чего терпит. Одна мысль, как заколдованная, беспрестанно билась ему в висок: я выживу и отомщу – и это он повторял бесконечно, сотни, тысячи раз, как только к его беспомощному телу приближалось орудие пытки…
Впоследствии, анализируя себя, свои поступки, Иван пытался понять, как всё вынес и не сломался. И размышляя, пришёл к выводу, что он так далеко ушёл от себя прежнего, от покорного, бессловесного холопа Ваньки, которому барская пощёчина казалась вершиной болевого порога, благодаря Пульхерии и Савве. Именно они были его путеводным маяком в нескончаемом потоке страдания и боли, по разные стороны бытия поддерживали его, не давая рухнуть в беспросветную пучину жалости к себе…
– Пусенька… Савва… – пробормотал Иван и пробудился одним махом.
Его как будто вырвали из страшного кошмара и окунули в явь, не менее страшную и болезненную.
– Бабушка! Проснулся! – услышал крик, повёл глазами и увидел над собой лицо незнакомой девушки.
– Ты… кто? – с трудом спросил сухим скрипучим голосом.
– Я Варвара, бабушке Миронихе помогаю.
– А… вместо Дуни… – он вспомнил ещё одну потерю, ещё одну родную душу, безжалостно вырванную из его жизни.
– Ну, Варюшка, неси болтушку! – улыбнулась травница, проверяя, нет ли у больного жара. – Сейчас поешь, сынок. Надо.
– Не хочу есть… пить хочу…
– Сейчас, милый, – Мирониха поднесла к иссушенным губам кружку с водой, Иван выпил, проливая на грудь, и с удовлетворённым вздохом опустил голову на подушку. Желудок заурчал, принимая животворную влагу.
– Ну вот, а ты говоришь: не хочу! Сейчас, голубчик мой, сейчас поешь и сам не заметишь, как окрепнешь, – ворковала старушка, проверяя, сухи ли повязки, не надо ли заменить. – Помнишь, что я велела? Лежать тихо-тихо, как мышонок!
– Помню, бабушка, да разве я иначе смогу?
– А ты попробуй, руками-ногами подвигай.
Иван собрался с духом, сморщился, напрягся и обнаружил, что конечности его слушаются. С удивлением глянул на старушку.