– Что самодур тебе сказал-то? Зачем звал? – поинтересовалась бабка.
– Завтра работу даст.
– Завтра?! – ахнули они хором.
– Рано тебе, сынок, не сдюжишь! – запричитала Мирониха.
– Смогу, бабушка, пора. С людьми надо говорить. Хватит мне прятаться, как кроту в норе. Помнишь, ты мне про охотников на птиц рассказывала? Как они птенцов из гнезда добывают?
– Как не помнить. Ты тогда совсем дурной был… помереть мог от глупости.
– Я думаю, бабушка, время пришло начинать охоту. Ещё чуток выжду – и… – он замолчал. – Ты-то со мной пойдёшь?
– На старости лет мне бы на печи сидеть, да калачи беззубым ртом жевать, а ты на бунт подбиваешь, – проворчала бабка.
– А ты, Варя? Что думаешь?
Девушка засмущалась. Сама мысль, что от неё ждут какого-то решения, бросила её в краску.
– Я… не знаю…
– Решайся: с нами пойдёшь или в поместье останешься – иного пути не будет, – улыбнулся Иван.
– Я… с вами… наверное…– чуть слышно пробормотала она.
– Не смущай девку понапрасну! – прикрикнула старуха. – Как я решу, так и будет: куда она без меня!
– Я вот, бабушка, мыслю, как бы с девушками-кружевницами поговорить, – задумался парень. – Они одни ничего не знают, испугаются ведь, ничего не поймут…
– Я найду способ, – неожиданно сказала Варя. – Я им водицы отнесу. Пошепчусь втихомолку.
– Ты, девка, с Ариной и Палашей поговори, они толковые, поймут, что к чему.
– Вы только научите, что сказать, а я передам! – блеснула Варя яркими глазками.
В доме семьи графа Завадского на большой улице Симбирска, которую вот-вот назовут Самарской, царила гнетущая атмосфера. Когда первая радость, вызванная бумагой, переданной Михаилу Петровичу Никанором Ивановичем, улеглась, когда Пульхерия Ивановна свыклась с мыслью, что она теперь разведённая свободная женщина, думы её опять обратились к любимому Ванечке…
– Вы просто не представляете, на что способен этот изверг, – как-то за обедом сказала она, после того как граф с графиней хором попрекали её в отсутствии аппетита и уговаривали съесть хоть кусочек рябчика, потому что ей надобно заботиться о будущем ребёнке. – А я знаю… Я всё видела! Словно меня к этому столбу приковали… и забыть это, поверьте, не в человеческих силах! Я потом приходила на место казни и слушала, не возопиет ли сама земля, по которой этот кровопивец ходит… Но нет! Молчит… все молчат… никто роптать не смеет, потому что нет справедливости на этом свете для простых людей!
Пульхерия с горечью смотрела на них:
– Если бы Бог дал мне крылья, я полетела бы к нему, чтобы убедиться, что он жив-здоров и не сжил его этот ирод со свету… Но и этой малости у меня нет. Граф, уже месяц прошёл, как Ванечку увезли, может, он в земле сырой давно… – огромные голубые глаза, глядевшие с осунувшегося личика, наполнились такой печалью, что, казалось, даже воздух в гостиной сгустился. – Сколько же ещё ждать?
– Пульхерия Ивановна, голубушка вы моя, – бережно начал Михаил Петрович, боясь, как бы не сказать неосторожного слова, могущего вконец расстроить девушку. – Мы должны надеяться на милость Господа нашего и ждать… Покуда это всё, что есть в наших силах.
– Душенька, ну не терзайте вы так себя! – взмолилась графиня. – Вы ведь не одна, совсем скоро вас двое будет! Вы в ответе за здоровье будущего малыша! Кушайте, прошу вас! А хотите, – всплеснула она руками, – завтра же в церковь пойдём, помолимся, свечки поставим! Хотите?
– Пойдёмте, Екатерина Ильинична, – вздохнула Пульхерия. – Всё лучше, чем тут без дела сидеть… Да только…
– Что только, милая? – встревожилась графиня.
– Я ведь и в церкви его лик вижу… На иконы смотрю, а там Ванечка…– губы её затряслись в тщетной попытке сдержать рыдания. – Простите меня, опять я вам весь вечер испортила…
Она извинилась, встала и ушла в свои покои.
– Мишель, – Екатерина Ильинична сама чуть не плакала. – Действительно, сил нет ждать… Даже мне невыносимо! А уж что бедняжка чувствует, одному Богу ведомо… Ежели б подобное с тобой произошло… ежели б судьба так безжалостно нас разлучила, я бы жить не смогла… даже сейчас.
– Погоди-ка, это что же ты только сказала, Катя? Как это: даже сейчас? – граф внутренне возликовал, обрадовавшись возможности направить разговор в другое, не такое болезненное русло. – А ну-ка, объяснись!