– Ваня, а ты и с лошадками можешь? – любопытный отрок не мог идти молча.
– Могу.
– И где ж ты всему научился?! – восхитился Савка.
– Да всё здесь же, мальчишкой, у конюха Федота. Он и тебя обучит.
В конюшне их встретили радостно: Федот любил парня и за добрый, покладистый нрав, и за умение обращаться с лошадьми, да и просто за то, что человек он был хороший. Разместил их, как и остальных конюхов, коих в поместье было четырнадцать, в бараке, смежном с конюшней: барыня любила выезжать и верхами, и в карете, молодой барин тоже частенько брал лошадей, поэтому работников требовалось достаточно.
– Нашего полку прибыло! – Федот крепко обнял парня. – Ничего, не горюй, перемелется – мука будет! – это была его любимая присказка.
– Да мне нечего горевать, дядя Федот, – ответил Иван. – Мы люди подневольные, чему быть, того не миновать.
Он огляделся: сколько себя помнил, всегда у него был свой угол: комната матери, которая жила рядом с барыней, каморка, когда он перешёл в услужение к Александру Андреичу, комната при библиотеке… А здесь был общий барак с полатями, лавки, на которых и сидели, и спали, стояли рядком, кое-где в бревенчатые стены были набиты гвозди, на которых висела одёжа и всякие немудрёные вещички конюхов, у Сеньки балалайка лежала в холщовом мешочке, у кого-то стояли сундучки; божница с лампадкой в красном углу; длинный стол, несколько полок, у двери – прикрытое дощечкой ведро с водой для питья и ковшик. Уединиться негде…
– Зимой не холодно? – спросил Ванька.
– Тепло, щели мы конопатим по осени, а матушка хорошо греет, не жалуемся, – Федот ласково похлопал печь по пузатому боку. Сам он на правах старшего имел отдельную комнатку, тут же, через дверь.
– Размещайтесь, можно на полатях, можно ещё лавки принести, как по нраву. Ты отдохни пока, Ваня, чай, не оправился ещё? А малого я заберу, с хозяйством познакомлю.
– Да на мне как на собаке, дядя Федот… – начал Ванька, но вмешался шустрый Савва:
– Дяденька, вы его не слушайте, у него синячищи огроменные, ходит даже с трудом! Велите сидеть тут!
Федот засмеялся:
– Вон у тебя нянька какая, слушайся, парень! Успеешь мозоли заработать!
Иван присел на лавку. Сорвавшийся побег, рухнувшие надежды, смерть покровительницы опустошили его, но одновременно наполнили душу какими-то новыми, иными силами: он впервые осознанно подумал, что молодой барин, действительно, самодур, который действует не согласно разуму, а следуя своему дурному нраву, что барыня вовсе не безгрешна, раз допускала, чтоб её люди жили в подобных условиях, как огурцы в бочке, что сына своего она воспитывала во вседозволенности, ведь никогда не пресекала его бесчинства в отношении Ваньки или других слуг, довольствовалась лишь грозными окриками, а на хулиганства барина с дворовыми девками вообще закрывала глаза.
– Он что хочет, то и воротит, – пробормотал парень. – Но ведь и мы не в глуши живём, есть же власть повыше барской и пониже божеской…
Тяжёлые раздумья бередили душу, потом мысли перекинулись на Пульхерию: её отчаянные поступки, непокорный характер вселяли тревогу и опасения не только за её здоровье, но за самую жизнь…
Грустные думы прервала Дунька, просунувшаяся в дверь:
– Аня, дастуй! – её улыбающееся личико, порозовевшее от морозца, вызвало у парня ответную улыбку:
– Здравствуй, Дуня!
Она поставила на стол миску с кружкой и сказала:
– Ешь!
Есть не хотелось, но обижать девушку не хотелось ещё больше. Ванька взял ложку и начал есть ароматную пшённую кашу, сваренную на молоке и политую янтарным постным маслом. Незаметно еда стала доставлять удовольствие, и он с наслаждением выпил густое молоко, утёр губы ладонью, встал и поклонился ей:
– Благодарствую за угощение!
Дунька хихикнула, зардевшись, схватила пустую посуду и, махнув подолом, убежала. Ванька прилёг на лавку, подложив под голову свёрнутый армяк. С полным желудком грустные мысли не шли на ум, и он не заметил, как задремал.
Пульхерию тоже одолевали мрачные думы, она всё надеялась, что муж её, несмотря ни на что, окажется человеком чести и сразу объявит радостную весть своему сводному брату. Но дни шли, а барин, вместо признания родства, отправил Ваньку на конюшню, ей запретил выходить одной из своих покоев, только в сопровождении Епифана – мужика, которого привёл в поместье Федька, пользовавшийся с недавних пор у барина безоговорочным доверием. Причём Епифан был не единственным, кроме него рядом с Сашей постоянно тёрлись ещё два Федькиных знакомца – Клим и Прохор, все они были примерно одного возраста, все какие-то мутные, с нахальством во взгляде и с наглыми ухватками, любители сладко поесть и хорошо выпить. Чуть не каждая трапеза превращалась в попойку.