***
Медленно рысью пробиралась вороной масти лошадь с длинной гривой, которая была молода и оттого грациозно сохраняла свой стан, несмотря на то, что уже долгое время скакала по ухабам и колдобинам на неровной дороге. Лошадь седлал мужчина лет тридцати пяти. Черные локоны его мокрые от дождя уложились по скулам на лице, а концы, которые свисали до воротника платья покачивались за динамичной поступью лошади. Алые губы начинали синеть от холода и сырости. Несмотря на не самую лучшую погоду мужчина сохранял радостное состояние и большие голубые глаза его искрились довольством и казалось, что именно такую атмосферу он и ждал.
- Сто-о-ой! - тихо и оглядываясь по сторонам приказал мужчина, натягивая к себе поводья.
Мужчина спешился и сошел с дороги в гущу леса. Через некоторое время он возвратился, подошел к лошади и уложил на нее тело какого-то мужчины и крепко привязал. Еще раз осмотрелся по сторонам, вскочил на лошадь, взял в одну руку поводья, обернулся назад и, убедившись, что труп, которого повалил сзади, никуда не убежит, с довольным лицом приказал лошади тронутся и та с гордостью подчинилась.
Через много селений после этого, спокойно гарцующая лошадь встала на дыбы от испуга, вызванного оглушительным воем волка.
- Ти-и-ише. - протягивая прошептал мужчина, пытаясь успокоить напуганную лошадь и лошадь, уверенная в своем хозяине, поскакала вперед.
После долгого пути, в небольшом селении, где, если посмотреть с близлежащего холма, виднелся лишь несколько десяток домов и хижин, уставшая и запыхавшаяся лошадь остановилась у небольшого, ничем непримечательного дома, который находился на окраине этого селения, ближе к болоту. К болоту, кругом заросшим мхом и брусникой, и, с которого доносились, если прислушаться, крики цаплей и вальдшнеп, с неохотой провожавших осень.
Внутри ветхого дома, в прохожей на прибитых в стене гвоздях весели одежды. Противоположно от входа была дверь в комнату и по бокам прохожей располагались друг против друга две комнаты без дверей.
Мужчина открыл дверь, зашел в комнату и положил безжизненное тело на деревянный топчан, который был расположен ближе к окну, небольшой, круглой формы. В комнате было темно. Свет из окна, исходящий из соседских домов и с улицы освещал лишь малую часть ее, и мужчина зажёг свечи и подбросил дрова в догоравшие угли в камине, которые почти превратились в золу. Затем мужчина уселся на стуле у камина и начал забивать трубку табаком, нашептывая под носом то ли стихи, то ли какую-то речь. Пристально изучив из удобного стула тело, которое все никак не хотело подать признака жизни, и, докурив весь табак из запаса, мужчина открыл небольшую тумбу и взял оттуда серебряную посуду, в которой были какие-то весьма толстые нити.
Мужчина подошел к телу и, перестав бормотать, с ухмылкой произнес: "Будет немного больно", как будто усопший мог его услышать. Вырвав торчащую из глаза стрелу и взяв нитку, он начал зашивать глаз бедняги, в котором и глаза-то не было. Закончив, надо отдать должное, вполне приличное шитье, мужчина взял обеими руками лицо трупа и резко вправил ему сломанные кости шеи на место, но, увы, тело все равно настаивало на своей смерти.
Через мгновенье нити в глазу начали светиться огненным оттенком и затягивать рану и совсем скоро от искусных швов мужчины не осталось ничего. Мужчина накрыл тело каким-то завалявшимся покрывало и покойно покинул покои покойного.
Наутро, когда солнце все ещё пыталось отсрочить наступающие холода и лучи ее, рассеивая серый оттенок осенней окраски, ворвались через окно и начали отражать тени на деревянном полу, Эйл открыл глаз. Хотя лицо его было закрыто покрывалом, он отчетливо видел ногу, которая в лесу в полумраке с энтузиазмом ниспосылалась на его уже бывалое красивое лицо. Вспомнив последнее событие и, подумав, что главным неудачливым героем будет он, если его вдобавок ко всему прочему и закопали, Эйл, придя в ужас от этой мысли, попытался отчаянно пошевельнуться, но к великому счастью его, он сел и все конечности были работоспособны.