Сердитым ударом ноги он распахнул дверь, Золотинка едва успела подхватить жердь и ничего толком не сообразила, как очутилась на улице.
По совести сказать, у Золотинки имелись основания досадовать на кухонного молодца, который увлек ее против воли туда, откуда она только что и явилась, но злился почему-то молодец. Колючий и взъерошенный, словно бы заранее готовый к отпору, — не Золотинка ли предполагалось нападающей стороной? — с видимым раздражением схватил он черный от грязи шест; раздражение угадывалось и потом в широком, резком шаге молодца, в том, как набычился, уставил глаза под ноги, не замечая гремевший по сторонам праздник. Но и Золотинка не находила причин радоваться: по милости этого… Нелюдима неслась она невесть куда с помойным ушатом на тяжелом обрывающем руки шесте. Ладно еще, что ратники не стали цепляться, расступились едва учуяли помойный дух. Можно было предполагать, что с тем же брезгливым равнодушием они пропустят Золотинку вместе с напарником ее Душегубичем обратно на кухню. Дальше этого трудно было пока сообразить.
Оставив позади оцепление, Нелюдим несколько все же замедлил шаг, потом они вовсе остановились.
— У нас тут всегда такое столпотворение двадцать четвертого изока, в день Солнцеворота, — городской праздник, — льстиво начала Золотинка. Имея основания предполагать, что такие нелюдимые Людоеды возрастают на плодородной почве столичных мостовых — что кухонная прислуга княжича прибыла из Толпеня, Золотинка не даром сказала «у нас» — имела она в виду объяснить таким образом нетвердое знание придворно-кухонных нравов, если у Нелюдимича паче чаяния возникнут вопросы. — А как княжич приехал, земство уйму денег угрохало. Говорят, чуть ли не десять тысяч червонцев, — добавила она с притворным воодушевлением.
Настороженно склонив голову, юноша внимал Золотинкиной болтовне с той впечатляющей сосредоточенностью, с какой обросшие шерстью за двести лет нелюдимства Душегубы слушают щекочущий ухо детский лепет. Но скоро сказалось непосильное для Нелюдима напряжение ума: внимание его рассеялось, он как-то неопределенно хмыкнул, ничего не ответив, и показал без лишних слов на жердь.
Заболтавшись, Золотинка едва успела подхватить свой конец, они приняли прогнувшуюся жердь на плечи, ушат тяжело хлюпнул, плеснулась жирная вода с крошками. Золотинка подалась назад, сколько позволяла длина жерди, но Нелюдим, привычный, надо полагать, к такого рода опасностям, смело ломил сквозь возбужденную, крикливую и подвижную толпу, не выказывая никакого уважения к праздничным платьям мещанок и отменно чистым, но плохо выглаженным кафтанам мещан.
Древний праздник Солнцеворота, в прежние годы заполнявший собой торговую площадь, стеснился теперь на прилегающих улицах, рассыпался и раздробился, лишенный сердцевины. Занятая своим, Золотинка далека была от нынешних приготовлений и понятия не имела, где и что происходит. Там слышались заунывные наигрыши волынок… Порывом ветра доносился бегущий гогот… И Золотинка видела, озираясь, поток ярко наряженных людей, почтенных горожан с толстыми икрами и ляжками, отдуваясь, они приплясывали на бегу и держались за руки по двое, по трое короткими связками.
Даже Нелюдим любопытствовал и с некоторым недоумением оглядывался порою на Золотинку. Так миновали они Китовую улицу, оставив побоку и канаву, проложенную здесь под мостовой в трубе.
— Стой! — спохватилась Золотинка. От окрика Душегуб вздрогнул — как человек с нечистой совестью. — Стой! — повторила Золотинка спокойнее. И шест, саднивший плечо самым своим концом, скользнул, потому что напарник, застигнутый среди людоедских мечтаний врасплох, остановиться и не подумал. Золотинка цапнула сорвавшуюся палку рукой — не удержала, но с напарника сдернула. Ушат и палка брякнулись между ними на щербатую мостовую, помои взметнулись праздничным радужным пологом и брызгами. Золотинка только ахнула, когда, облитая сверкающей жижей, обезьяна трахнула Нелюдима по голове длинным тугим мешочком — взнеслось белое облако мела, и обезьяна, непристойно взвизгнув, исчезла. Не в шутку оглушенный, Душегуб только зевал да мутно озирался — лицо и темные кудри его, плечи — все было усыпано белым. Однако не успел он и рта закрыть, как несчастье было исправлено другим двуногим существом — нечто мохнатое, но со свиным рылом, пробегая мимо, ненадолго задержалось — несколько крепких затрещин и оплеух, пыль полетела столбом. Изрядно выбитый и почищенный, Душегуб взъярился, чуждый благодарности, но свинья, напоследок хрюкнув, затерялась в слегка уже обезумевшей в предчувствии безумной ночи толпе.
— Мы пропустили сточную канаву, — пыталась растолковать происходящее Золотинка. — Нам не сюда надо. — Не выдержав все же изумленного взгляда, которым принял ее рассудительную речь Нелюдим, она потупилась и скромно кашлянула в горсть. — Но я же сказал стой. Вот. Мы прошли канаву…
На штанах Нелюдима заметны были жирные пятна и Золотинка, наверное, выглядела не лучше, но позабыла это проверить. Объясняться особенно не приходилось: их толкали, поток людей стремился вниз, к сверкающей между черными домами прорези моря. Мальчишки скакали через бадью и через уставленную наискось по улице жердь. Продетая по противоположным концам бадьи сквозь отверстия торчащих, как уши, клепок, жердь лежала на соблазнительной высоте в полтора, от силы два локтя над мостовой.
— Если мы сейчас же не смоемся, нам хана, — коротко заключила Золотинка.
Они взялись за жердь лицом друг к другу.
— Значит так, — заговорила она наконец, возвратив себе самообладание. — Я, — показала на себя пальцем, как разговаривают с туземцами Людоедских островов, — иду впереди. — Те же пальцы изобразили шагающего через ушат помоев человечка. — Иду вперед. Ты, — пальцем в грудь Нелюдиму, он неопределенно кивнул, — становишься сзади, — и показала, где это сзади, чтобы исключить недоразумения. — Я иду. Ты за мной. Понял?
— Понял, — кивнул юноша, но с некоторым как бы сомнением.
— Сливаем помои. Возвращаемся на кухню. Договорились?
— Договорились? — бессмысленно переспросил юноша. Но она не стала обращать внимания на мелкие глупости, достаточно было и больших.
— Я поведу в обход. Иначе уже не пройти — куда! — Она кивнула, показывая на забитую народом улицу, там стояла повозка с хлебами и пивом.
Они взяли жердь и, бдительно друг за другом приглядывая, со всеми возможными предосторожностями бережно уложили ее на правое плечо.
Скоро пришлось остановиться, чтобы пропустить отряд конных витязей с корзинами на головах и с метлами вместо копий. Плоские корзины-щиты, подвешенные на пропущенной кругом шеи веревке, прикрывали грудь и левую руку бойцов, а на плетеных шлемах с прорезями для глаз красовались знаки родового достоинства: рваный башмак, срамные принадлежности одежды, тыква и даже подвязанная за ноги живая курица — она озадаченно, не понимая еще вполне весь ужас своего положения, квохтала и дергалась.
Пропустив лубяных витязей и пешую их свиту, Золотинка свернула в щель между домами. На повороте она оглянулась — Нелюдим ее нес ушат с тем покорным, безропотным видом, с каким исполняют обыденную, утратившую первоначальный вкус работу. Ничто особенно не занимало его: ни вызывающий смех красивых девушек в личинах, которые оставляли открытыми свежие губы и подбородки, ни замечательно толстые зады откормленных на дешевом хлебе мужиков и баб, ни мишурный блеск поддельного золота, ни нарочитая рвань — ничто не оживляло взора. Нелюдим покорился Золотинкиному руководству, покорился необходимости — не осталось даже прежней запальчивой злости, с какой схватился он поначалу за ушат, и Золотинка ощутила легкий укол жалости. Жалости, смешанной, пожалуй, и с раздражением: было все же в этом что-то неестественное, словно бы парень придуривался, нарочно не хотел веселиться, противопоставляя здоровой колобжегской непринужденности их столичное благонамеренное уныние. Золотинка ревновала отечественный праздник, не замечая, что и сама-то, придавленная полновесным ушатом помоев, глядит не особенно радостно.