========== Часть 1 ==========
Птицы улетают из Железного леса, и звери разбегаются куда глаза глядят. Ведьма умирает, ведьма возрождается, проклиная всех и вся. Ведьма молит о смерти и посылает её всем без разбора. Ведьма стонет и протяжно кричит: «Будьте же жертвой во имя дочери моей!» Огромные рыбины плавают по чернеющей глади озера, подставив луне свои белые животы – и это жертва во имя старшего сына. Маленькие волчата, совсем ещё щенки, скулят у дверей дома и скребут пол – крыша полыхает и скоро доберётся до малышей, зовущих маму. Но она не придёт. У мамы дела, а её детей выкрали из родного дома и принудили доживать свои дни в муках. Но малюткам повезло – ведьма великодушна, и смерть мягкой поступью придёт к ним и заберёт быстро и тихо, обращая в своих верных слуг, а огонь пожрёт их тела и примет жертву во имя любимого сына, навечно проклятого не к изгнанию, но к подлому заключению.
Избушка в сердце Железного леса сгорает, и вместе с ней плавится сердце ведьмы, если оно у неё и впрямь имеется. Она притаилась в ожидании. Шорох. Слово. Боль. Смерть. Тишина.
Волчата затихают, убаюканные запахом гари, и ведьма ощущает до отвращения знакомые пальцы на своей шее – восемь спереди ногтями упираются в ключицы, два сзади поглаживают шейные позвонки. Загадочный способ убить. Жестокая попытка утешить.
Она резко оборачивается, мечтая, чтобы монеты и цепи, вплетённые в волосы, ударили его по лицу. Он всё так же самодоволен, но пытается казаться лучше, чем он есть, и потому глаза его тлеют безжизненным разочарованием. Лицемерие. Протягивает руку к щеке, чтобы погладить, словно верную лошадь, преданную рабыню, меховой воротник плаща. Наглость. Открывает рот, чтобы сказать, как сожалеет, как любит её и детей. Ложь.
– Пришёл-таки? – голос её сорван от криков, глаза красны от выплаканных слёз, и ярость пропитала её всю без остатка. Она звала его, мечтая вгрызться в тёплую плоть шеи и выпить до капли всю кровь, опоить настоем дурмана и бросить к дохлой рыбе в озеро, колдовством возродить крики умирающих щенят и заставить его слушать их плач, усадив под дверь. Но бросив взгляд на зеленеющие во мраке глаза, она понимает, что всё без толку. Ведьма прикладывает ладонь к его груди и чувствует медленный равномерный стук, существующий лишь затем, чтобы сохранять жизнь в этом теле. Её же сердце безудержно и вот-вот прорвётся сквозь грудину.
Ведьма заливается безумным хохотом, и в лунном свете её волосы, ветром взвиваемые вверх, кажутся совершенно белыми. Нельзя ведьмам влюбляться – а иначе конец. Но увы, Ангрбода думала, что предрекавшийся итог – просто смерть, а вовсе не безумие с тоской.
Локи не смотрит на неё, как на умалишённую, но он внимателен и пожирает каждое её движение. Ему любопытно, что будет дальше. А она и сама не знает. В голове звучит сонм голосов, и каждый настаивает на своём. Ведьмовское начало твердит, что нужно прийти в себя и наслать порчу на весь Асгард и каждого аса или вана по отдельности. Другие же, совершенно ей незнакомые, наперебой кричат броситься в горящий дом, пока огонь не сделался слабее, найти другое жилище, на самом краю мироздания, или, в конце концов, убить Локи, ведь не приди он в Железный лес, не возжелай он её – и жизнь сейчас была бы легка и непринуждённа.
Нельзя ведьмам влюбляться. А иначе конец.
– Уничтожь меня. Ты сотворил это уродство, так уничтожь своё создание, – она умоляет и с вызовом смотрит в лицо лично выбранному палачу, но Локи лишь разочарованно качает головой и отворачивается.
– Твой жертвенный алтарь виден даже из Асгарда, – выдыхает он, и на лице появляется лёгкая гримаса раздражения. Внутри Ангрбоды тлеет рождённая в муках ненависть.
– Тебе ли не знать, о, главный шут при дворе Одина! – она набирает полный рот слюны и метко отправляет в короткий полёт прямо на его чистые сапоги, помня, с какой старательностью он начищал их раньше, сидя на полене у самой кромки воды. Он кривится и ехидно улыбается, но не тянет руку к обуви, не стирает ни капли, даже не смотрит.
– Не пытайся вывести меня из себя, – Локи переводит равнодушный взгляд на тошнотворно-жёлтую рыбу, освещённую всполохами пламени. Уголок губ, чуть приподнятый вверх из-за привычки улыбаться лишь одной половиной, подрагивает, и это верный признак ярости, разгорающейся в нём.