Дюкормье:
— В судебной практике, герцог, бывало столько ошибок, что трудно высказаться вполне определенно. Но тем не менее следствие наводит на страшные подозрения относительно… этой женщины Фово.
Баронесса де Люснэй:
— По-моему, ее преступность очевидна. Только одного невозможно понять: какая у этой женщины могла быть причина ненавидеть несчастную герцогиню? Герцогиня была так добра к ней.
Адмирал:
— Вот именно, сударыня. И я думаю, что несчастная или помешана или невиновна. Ведь надо быть сумасшедшим, чтобы делать зло ради зла, а до сих пор на процессе доказано, что обвиняемая до поступления в дом герцогини не знала ее. Герцогиня была довольна ее услужливостью и заботами и часто высказывала ей это. Поэтому, чего бы ради Марин Фово хотелось отравить герцогиню?
Принц:
— Позвольте, адмирал. Вы забываете один из самых важных фактов. (Полковнику Бутлеру.) Полковник, прочтите, пожалуйста, конец записки Дюваль к Марии Фово. Не угодно ли вам, адмирал, взвесить смысл этих слов?
Полковник читает:
«Ваши проекты пугают меня, но всегда рассчитывайте на мою скромность, потому что подобную месть я понимаю».
Принц:
— Ну, адмирал, не вполне ли ясно, что эта женщина привела в исполнение давнишний замысел, который был известен Клеманс Дюваль? Не очевидно ли, что он имел целью отравление?
Адмирал:
— Правда, ваше высочество, я забыл это обстоятельство. Записка — тяжелая улика; а все же мне кажется невозможным, чтобы слова м-ль Дюваль, если она не чудовище, конечно, могли относиться к гнусному отравлению.
Герцогиня де Спинола:
— Записка служит уликой для обеих. Эта негодная Дюваль непременно участвовала в преступлении.
Княгиня фон Ловештейн:
— Ну, конечно, адмирал. Она чудовище. Раз женщина убивает своего ребенка, то она на все способна. (Обращаясь к Дюкормье, который содрогается.) Я вижу, граф, что вы разделяете мой ужас и негодование.
Дюкормье:
— Кто же их не разделяет, княгиня!
Принц:
— По правде сказать, я не могу так уж строго судить м-ль Дюваль.
Герцогиня де Спинола:
— Как, ваше высочество? Вы относитесь снисходительно к негоднице, убившей собственного ребенка?
Принц:
— О, сударыня! Я знаю, что это — тяжкое преступление. Но, позвольте, почти во всех делах о детоубийстве наиболее подлый, бесчеловечный и, надо сказать, наиболее виновный преступник никогда не попадает на скамью подсудимых. (Обращаясь к Дюкормье.) Не правда ли, граф, вы также, как я, возмущаетесь, конечно, против подобного пристрастия французского законодательства? Как, в самом деле? Невинную молодую девушку обманывают, соблазняют; чтобы скрыть свой позор, она убивает ребенка и расплачивается за преступление на эшафоте или в смирительном доме. А соблазнитель, испорченность которого — единственная причина всех бед, по вашим законам, остается безнаказанным! Так, например, Клеманс Дюваль, дочь известного офицера, блестяще образованная девушка, с хорошими средствами, без сомнения, полюбила презренного негодяя, потому что в самый серьезный момент своей жизни бедное создание упрекает себя в единственной вине: в том, что поверила в святость клятвы, данной у постели умирающей матери. Ее мать также думала, что поручает судьбу дочери честному человеку. А что же оказалось? Бедное дитя, по ее словам, сочло, что с этой минуты она навсегда соединена с любимым человеком, и, слушаясь больше сердца, чем рассудка, поддалась преступному увлечению; да, конечно, преступному… Но спустя некоторое время возлюбленный бросает ее па позор, на страшную нужду, на такие ужасные муки, что она прибегает к самоубийству и к убийству ребенка! А что же соблазнитель несчастной девушки, этот бессовестный лицемер, этот низкий клятвопреступник и вдвойне убийца? Потребовало ли у него правосудие вашей страны отчета за бесчестие и убийство? Нет! Оно даже не упоминает о нем. Быть может, в настоящую минуту уже до него дошел слух о преступлении обманутой им девушки, о смерти его ребенка, а он только посмеивается себе над столькими несчастьями, потому что, без сомнения, это безжалостный человек. Ах, любезный граф, признаюсь, у меня вся кровь закипает при мысли о такой отвратительной безнаказанности, об оскорблении божеской и человеческой справедливости. Да, я скорблю, что Франция, стоящая во главе цивилизации, допускает в своем законодательстве подобную возмутительную вещь.
(Принц, видимо, взволнован и замолкает, среди одобрительного шепота.)