Бонакэ:
— Что он, с ума сошел?
(Дюкормье снова что-то ищет глазами, подходит к окну, снимает толстый шелковый шнурок, которым подхвачена гардина, разрезает его, делает петлю и крепко привязывает свободный конец за кольцо цепи.)
Бонакэ закрывает лицо руками и в ужасе вскрикивает: «Ай! Несчастный!» Подбегает к Дюкормье и заставляет его сойти со стула.
Дюкормье:
— Следовательно, вы не прочитали письма?
Бонакэ:
— Да, да, прочитал, но…
Дюкормье:
— Я исполню обещание, данное Клеманс. Ее отец вернется к ней не запятнанный моей кровью. Чего вам больше? (Со страшной улыбкой.) Я не знал, какую смерть выбрать, но вспомнил, как покончил с собою герцог де Бопертюи в тюрьме, и решил умереть так же.
Бонакэ:
— О! Боже! Все же я любил его как брата и видеть его… (Плачет.) О, это слишком!
Дюкормье (бросаясь на шею к Бонакэ):
— Ты меня любил как брата? Повтори эти слова, и я с радостью умру.
Бонакэ (отталкивая его):
— Оставь меня! Оставь!
Дюкормье (с раздирающей душу улыбкой):
— Бог справедлив! Я не заслуживаю, чтобы ты простился со мной. Я осквернил, отвергнул твою святую дружбу, Жером! И в последнюю минуту ты отталкиваешь меня. Бог справедлив!
Бонакэ невольно растроган, но овладевает собой и негодующим голосом кричит:
— Да, я отталкиваю тебя с отвращением, с ужасом! Да, Бог справедлив, потому что поражает тебя в ту минуту, когда ты достиг вершины счастья, приложив данные тебе Богом дарования к преступлениям. Да, Бог справедлив, потому что ты гибнешь от собственного лицемерия, как змея от своего яда, и должен умереть, осыпанный проклятьями доброго человека, который прежде отдал бы за тебя жизнь, а теперь краснеет за то, что на минуту почувствовал к тебе сострадание! Умри же, умри! И будь проклят за причиненные несчастья! Будь проклят за Диану де Бопертюи, благородное, гордое создание, развращенное, погубленное тобой и умершее от яда! Будь проклят за ее убийцу, потому что он был безобидным, добрым человеком, и только разврат его жены довел его до убийства! Будь проклят за Марию Фово, которая сошла с эшафота для того, чтобы впасть, быть может навсегда, в ужасное безумие! Будь ты проклят за нашего друга детства, Жозефа, за эту нежную, простую душу, у которой несчастья отняли рассудок! Будь ты проклят за твое дитя, убитое матерью, и за нее, навеки заклейменную позорным приговором, и за ее отца со славным именем, которое он теперь должен скрывать так же, как позор своей дочери! Будь ты проклят, проклят и за то, что столько раз надругался над священным чувством дружбы, которое уважается иногда даже самыми отвратительными преступниками! Умри же! Я без слез увижу твою смерть!
Дюкормье слушал проклятия Бонакэ с мрачной покорностью. Раза два он склонял голову на руки, как бы чувствуя себя раздавленным жестокими, язвительными словами старинного друга. При последних словах Бонакэ его лицо выражает безысходное отчаяние, и он, не говоря ни слова, твердым шагом подходит к стулу, становится на него и надевает петлю на шею. Бонакэ подбегает к нему, схватывает его за руку и заставляет сойти со стула.
Дюкормье:
— Что вам до этого? Ведь вы не станете плакать о моей смерти?
Бонакэ (не в силах удержаться от слез):
— У меня не такая закаленная душа, как у вас, и я невольно вспоминаю, что когда-то ваше сердце было чистым и добрым.
Дюкормье (с убитым видом):
— Да, я родился не для зла. Но что делать! Мои наставники, развратные политики, погубили меня. (Глубокий вздох.) Жером, пусть твое широкое сердце почувствует сострадание. Я совершил дурные поступки скорей по глупой гордости, чем по жестокости, и страшно наказан за них; я почти достиг честолюбивой цели и теперь свергнут в позорную пропасть! Почести, богатство — все сразу ускользнуло от меня; наконец, я должен отдать жизнь, чтобы загладить причиненные мной несчастья. Бесплодное искупление, скажешь ты, потому что теперь моя жизнь ничего не стоит; она стала невыносимой, невозможной… нельзя пережить подобный позор. И все же — горе мне! — моя смерть не погасит ненависти, которую я возбудил против себя. Скажи, разве я не заслуживаю сожаления, умирая таким образом? Жером, мой добрый Жером, неужели у тебя не найдется для меня сострадания? Неужели ты захочешь, чтобы я умер проклятый всеми? Ты же называл меня братом! Я мог оскорбить святую дружбу первых дней, но в такой душе, как твоя, чувство дружбы не умирает. (С невыразимой нежностью и слезами в голосе.) Из жалости, Жером, обними меня в последний раз; осужденные имеют священника, а я… (С раздирающим рыданием.) А у меня не будет никого… никого!