(Бонакэ бросается в объятия Дюкормье и оба плачут. Анатоль первым вырывается из объятий, его лицо сияет радостью.)
Дюкормье:
— А теперь прощай; это последнее, горячее объятие поддержит меня до конца.
Бонакэ (вне себя удерживает его):
— Анатоль! Послушай! Постой!
Дюкормье:
— Надо, чтобы я умер! Ты это сказал!
Бонакэ:
— Боже мой! Боже мой!
Дюкормье:
— Жером, разве я могу жить?
Бонакэ:
— Нет, а между тем… О, какая ужасная судьба! Какое злополучие!
Дюкормье (слегка отталкивая его к двери):
— Уходи, оставь меня, Жером. Когда я толкну ногой этот стул и ты услышишь его падение, тогда… тогда ты можешь войти… в минуту моей агонии.
Бонакэ (рыдая):
— Какая смерть! Какой конец!
Дюкормье (указывая на открытую записку на столе):
— Там я говорю о самоубийстве. (Берет руки Бонакэ.) Последняя просьба, Жером. Пусть эти братские руки закроют мне глаза. Ты не откажешься?
Бонакэ (с усилием):
— Да, эту священную обязанность… если у меня хватит сил… О, Боже!
Дюкормье:
— А теперь, брат, прощай… и прощай навсегда!
Бонакэ (открывая ему объятия):
— Анатоль… прощай!
(Несколько секунд они стоят у двери обнявшись; Дюкормье с трудом освобождается из рук Бонакэ; наконец, Бонакэ уходит в другую комнату, совсем убитый, закрыв лицо руками.)
(Уже ночь. В отеле полная тишина. Прошло пять минут, как друзья обменялись последним «прости».)
Бонакэ (на коленях):
— Господи! Господи! Боже правый и милостивый! Сжалься над его душой, отходящею в вечность! Ты ведаешь, Господи, какое любящее, великодушное сердце билось для добра в его юные годы! Ты наделил свое творение редкими дарами, но бесчестные люди употребили во зло его чистосердечие и бедность и развратили твое создание! Они сделали из него орудие своей продажной подлой политики, и зло породило зло! Развращенный ими, несчастный развратил других! Да падет его смерть на голову этих негодяев. Они натолкнули его на зло и довели до самоубийства! (Плачет.) Анатоль! Анатоль! Я любил тебя как брата…
(Слышится шум падающего стула.)
Бонакэ (со стоном):
— Кончено! Мертв! Боже! Какою смертью! И в двадцать семь лет!
(Глубокая тишина, нарушаемая только конвульсивными рыданиями Бонакэ. Он встает с колен и шатаясь идет к двери.)
— Ну, смелей! Я обещал… надо исполнить священный долг.
(Берется за ручку двери, но не может войти.)
— Нет, не могу… Мне дурно… Увидеть его в таком виде… нет, нет… ужасное зрелище… нет, не могу. А между тем надо идти, надо закрыть ему глаза…
(Отворяет дверь и входит. На письменном столе стоит зажженная свеча и слабо освещает кабинет. Бонакэ не смеет поднять глаз и с опущенной головой делает два шага вперед. Наконец решается взглянуть: красный шелковый шнурок качается на цепи, но Анатоль исчез. Бонакэ поражен, в изумлении осматривается кругом и видит открытое окно. Подбегает к окну.)
— Несчастный! Он выбросился из окна! Но что я вижу! Две связанные вместе гардины прикреплены к балкону… Спасся! Я остался в дураках…
Бонакэ так взволнован, что должен опереться на письменный стол. Здесь, при свете свечи, он замечает только что написанное письмо с таким адресом: «Для тебя, мой добрый Жером».
Бонакэ берет и читает:
«Мой благородный друг, ты поклялся честью, что до завтра не оставишь меня ни на минуту, а мне необходимо было удалить тебя на минуту.
Конечно, ты извинишь меня, что я не повесился: я тебя всегда знал за противника смертной казни на том основании, что нет ничего бесплоднее смерти. Обмен с тобой мыслями помешал мне также завтра идти на бесплодную смерть от руки полковника Дюваля.
Благодаря тому, что я передал приказание одному из моих курьеров, у меня уже готовы лошади. Я, вероятно, уезжаю с некоей графиней Мимеска, умной и богатой женщиной, которая сотни раз доказывала мне свою слепую привязанность. Я при тебе писал ей, что если она меня любит, то через час должна уехать со мной из Бадена. Сейчас увижу, умеет ли она держать обещания. Через два дня я покину Европу. Скажи полковнику Дювалю, что он не найдет моих сле-дов, я приму все предосторожности.
Прощай, мой добрый Жером. Мои наставники, развращенные политики, убаюкивали меня словами их всеобщего евангелиста Талейрана:
«Дураки в отчаянных случаях тонут, а умные выплывают».
Я также выплыл. Никто не убивает себя в двадцать семь лет потому только, что имел двух хорошеньких любовниц.