— Моя семья никогда не жила в Старом городе.
— О-о, ко мне приходили люди отовсюду — я был храбрым, понимаете? Еще в школе я помог другу-еврею, еще при нацистах, понятно? Я не смог его спасти, но люди потом восхищались…
— Позвольте мне с трех раз отгадать, от кого они услышали про этот подвиг…
— Совсем молодым пастором я выступил против милитаризации страны, мне удалось вести диалог, например, с городскими советниками из ХДС… В годы, когда консерваторы и левые боролись между собой, правда, не на том уровне, который вы застали в семидесятые… Время было тяжелое, бедное, но к стране тогда возвращалось ее достоинство… Это уж потом она окончательно его утратила в притонах наркоманов, на дискотеках и в коммунах…
— Таким образом, студенческие волнения были, на ваш взгляд, хуже Третьего рейха… Опомнитесь, господин пастор, это ведь не так. Сара, ваша дочь, какое красивое имя… Возможно, и она иногда бывала на таких дискотеках? Ну, это так, в качестве примера. Все, ладно, мы уходим. — Тойер говорил совсем тихо. — Вы проиграли.
— Вы хотите это выяснить, господин комиссар? Для вас это что-то значит? В те годы вы уже служили в полиции. Вы почувствуете себя молодым, если выясните? Вот так можно исправить ту или иную прошлую ошибку. Подобные вещи редко выпадают человеку, не так ли? Но поверьте мне, все это не имеет значения. Это милость, дарованная нам, — то, что все теряет свое значение, перемалывается временем и испаряется в вечности, как легкий пар от дыхания, господин Тойер…
— В таком случае, вы могли бы оставить всех в живых.
Денцлингер засмеялся:
— Тойер… Да, разумеется, я знал Гертруду Тойер, слабослышащую престарелую даму, вы ее родственник?
— Моя тетка, да.
— Она держала кафе, примерно в середине Берггеймерштрассе, не так ли? Я заглядывал туда временами, ватрушки там были вкуснейшие, а тетя ваша большая оригиналка…
Тойеру опять пришло в голову: он часто там бывал, разумеется, не только в тот раз, про который он рассказал Ильдирим.
Дверная ручка на уровне лица, запах линолеума, гардины с мелким, банальным ромбическим рисунком, пластиковые трубки на радиаторах — против сухости воздуха. Выключатель маленький, высоко наверху, на него нужно сильно нажимать. Круги вокруг выключателя, толстые кисти на скатерти, теткины сигареты «Юно» задрапированы в лодочке.
Германия занимает четвертое место на чемпионате мира в Швеции. Фабри бьет одиннадцатиметровый, Тойер — вратарь Херкенрат, тогдашняя знаменитость. У тетки сладости, а дома взбучка за опоздание. Нет, он не вырос из почвы будто кактус, у него было детство, хотя в мысли насчет кактуса что-то есть интересное…
— Это мой племянник Иоганнес, это пастор Денцлингер.
— Здравствуй, Иоганнес! Ну, как ты хорошо поклонился… Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Может, кондитером и у тебя тоже будет кафе?
— Нет, я хочу стать полицейским.
— Ах, фрау Тойер, дети все-таки отрада и утешение в суете наших будней…
— Говорите громче, господин пастор…
— Детоубийца, — прорычал он. — Свинья, свинопас. Я вас арестовал. Мы идем в полицию.
Пастор кивнул и поднялся.
— У меня к вам просьба, если вы снизойдете до просьбы такого человека, как я… — сказал пастор. Тойер молчал. — Давайте выйдем из дома просто так, как обычные люди. Мне очень хочется, прожив пятьдесят лет в этом городе, уйти из него с гордо поднятой головой. Конечно, это не так принципиально, но ведь вам это не доставит хлопот. Я не убегу от вас.
Они вышли из дома.
Денцлингер держался спокойно, возможно, на его глаза навернулись слезы, но комиссар не был уверен в себе и совсем не хотел к нему приглядываться. Какой-то прохожий поздоровался с пастором, тот кивнул в ответ. Штерн и Хафнер, что они тут делают? Заметил он и Лейдига, да, вот он, возле ближайшего сувенирного киоска, незаметно подмигнул; вот так — не бросают ребята своего шефа.
— Господин Денцлингер, на Неккармюнцплац стоянка такси. Хотите поехать на такси? Мои люди здесь, мы можем сесть и в наш автомобиль, но это бросится в глаза.
Движение слева, пока еще в поле зрения… Окно первого этажа распахнулось. Кремер.
Что такое?
Он понял: вот и второй. Кремер казался усталым, злым. Конечно, на Эре ведь все сорвалось, а теперь пастор его выдаст… Хафнер подходит сзади справа, а где Штерн? Денцлингер повернулся. Он тоже понял. Страх в глазах, но никто ничего не говорит.
Эти минуты невесомости, когда знаешь — сейчас что-то произойдет, вот-вот произойдет, но что?
Почти красивый момент, весь мир словно бумажный, ярчайшие брызги красок, удар небесного тела, нет, старик задет, падает…
Земля разверзлась, или это люк? Да — как на сцене, там неожиданно открывается люк и выходит новый персонаж.
Нет, не так.
В действительности в него проваливается шут.
Кремер совсем близко, выпрыгнул из окна, что-то блеснуло, тоже фляжка «флахман»? Нет, пистолет у него в руке, надо защищаться.
— Руки вверх! — Это Хафнер. Кремер бежит прочь. Штерн выскакивает сбоку.
Штерн! Еще парочка шагов, и ты его схватишь, давай!
Снова земля накренилась, нельзя так, я выпрямлюсь, сейчас, три шага,
я оторву ему башку,
нельзя так, и теперь… вот, уже…
выстрел,
мимо,
вот и я.
Тойер увидел, как его кулаки понеслись к голове Кремера, словно чужие. Он ничего не чувствовал, но видел удары, он все-таки его достал… Кремер падает, кружится голова…
Штерн…
Когда Тойеру удалось подняться на ноги и, несмотря на острую боль, заставить себя мыслить, мимо него низко пролетел голубь. «Летающая крыса», — подумал гаупткомиссар. Ничего возвышенного не пришло ему на ум. Неслыханное везение, лоб лишь царапнуло пулей, так как падающий Денцлингер сбил его с ног, Хафнер уже держал Кремера, Лейдиг ставил на предохранитель пистолет, отлетевший от удара Тойера к ногам перепуганных зрителей, — те отпрянули назад, словно им швырнули какую-нибудь дохлятину. Неслыханное везение? Штерн лежал на мостовой, не шевелился. Его рубашка потеряла свой изначальный цвет, а какой же он был, этот цвет? Могучий сыщик на секунду напрягся, пытаясь вспомнить, хотя увидеть то, другое, было легко, до безумия легко: Штерн был мертв.
Вообще-то шаг — это комичное движение, ты уподобляешься аисту. Дыхание тоже, этакая странная автоматическая помпа. Постоянно видишь собственный нос. Видишь ресницы, черные ресницы. Но себя не видишь. Тойер шел, дышал, помпа работала.
Все здесь, все в наличии. Как тогда, в прошлый раз, когда его чуть не убил Дункан. Но все перенеслось в другую плоскость. Внезапно. Мир можно вывернуть наизнанку, как перчатку.
Он неуклюже проверил, не стал ли он теперь левшой. (Раньше не был.) Чувствовал ли себя он, всегда считавший себя одиноким, особенно не страдая от этого, наконец-то по-другому? (Да.) Он уже не просто нелепый чудак, он отрешился от всего.
Они были у себя в кабинете. Как добирались, Тойер не помнил. Лейдиг, дрожа, сидел за столом, Хафнер ходил взад-вперед, как боевой конь в деннике.
Коллега Мецнер пристроился на батарее отопления и говорил по телефону, при этом один стул был свободным, надо было лишь переложить с него на стол плитку шоколада, какой добряк положил туда шоколад? Что вообще делать с этим шоколадом? Его ведь ни съесть, ни переложить, ни выбросить, ни отдать назад…
— Я знаю, что вам сейчас не до этого, — говорил Мецнер. — Нам всем, между прочим, тоже. Но мы ведь не можем его допросить, мы ничего не знаем. Конечно, уж теперь-то следствие пройдет без сюрпризов.
— И то хорошо, — пробормотал Хафнер. — Мне уж надоело доказывать, что белое — это не черное.
Вошла Ильдирим, до ее слуха донесся конец фразы.
— Теперь все должно пройти гладко, хотя бы ради памяти Штерна.
— Зенф может это сделать, — тихо сказал Тойер. — Он в курсе.