Из доброты и уважения ко мне они никогда не смотрят в мою сторону, но мне очень любопытно узнать о них как можно больше. Я каждый раз прошу переводчика пересказать их разговоры. В основном они говорят о пустыне, словно она является женщиной — дикой, неумолимой, загадочной и великолепной..., которая находится в их крови. Они умоляют высокие облака, чтобы они пролились дождем на их женщину.
— Почему бы вам не развергнуться сейчас? — поэтически спрашивают они.
Завернутая в толстое одеяло, я сижу отдельно от них в ледяном холоде и смотрю на Луну, белее круглой дыни. По-прежнему еще темно и стоит тишина, но в какой-то момент погонщики верблюдов начинают подниматься, приветствуя друг друга добрым утром. Это удивительно долгий процесс — снова и снова они задают друг другу один и тот же вопрос: «У тебя все в порядке?»
«Да, все хорошо. А как ты?»
«Я в порядке. Ты уверен, что у тебя все в порядке, правда?»
«Да, да, я в порядке. А ты?»
«У меня тоже, все хорошо. Ты тоже О’кэй, правда?»
И кажется, этот процесс им никогда не надоедает, потому что с каждым рассветом они повторяют его снова и снова. Никто не обращает на меня внимания, пока я проскальзываю к верблюдам, прижавшимся друг к другу, их спины белые от изморози и на полосках ткани, связывающие их ноги, прилипла грязь и иней.
Рядом ящерицы пьют собравшуюся воду из замерзшего песка, когда я поднимаю тент нашего шатра. Здесь хорошо и тепло, и слишком темно, чтобы что-то разглядеть. Я останавливаюсь при входе, чтобы мои глаза привыкли к темноте, но мне все-таки удается добраться до края ковра. Я за что-то задеваю, и Блейк вскидывает голову, смотря на меня. Он не перестает меня удивлять, как быстро его глаза могут стать такими напряженными и зоркими, полностью глазами незнакомца.
— Где ты была?
— Смотрела на Луну.
— Без меня?
— Я не хотела тебя будить, — говорю я, подходя ближе, и зажигая лампу.
Он садится и мягкий свет от масленой лампы скользит по его спине, отливающей словно бронза. Я сажусь с ним рядом и прохожусь холодными пальцами вниз по его сильной бронзовой спине, он вздрагивает.
— В следующий раз я разбужу тебя, — говорю я, и обхватываю его голову рукой, тяну к себе, падая на мятые шелковые простыни. Он позволяет мне тянуть его вниз за собой, пока его лицо не останавливается в нескольких дюймах от моего, и он с интересом смотрит мне в глаза. Его глаза недоступные, словно мокрые листья летом. Я смотрю в эти мокрые листья. Часть листьев, Лана, и за ними, еще виден он, мой мужчина.
— Ляг на спину, муж мой, — тихо говорю я, садясь.
Он повинуется, и я сначала грею руки над огнем. Затем наливаю немного мускусного душистого масла на ладони, растирая их друг с другом. Нагрев масло, я смазываю его кожу. Очень аккуратно я беру его руку в свою, переворачивая.
Он с удивлением шепчет:
— Ты не перестаешь меня удивлять, как такая крошечная ручка может заставить меня чувствовать себя настолько уязвимым и беззащитным. Как странно, что такой великан, как я, может быть сломлен такой простой вещью!
Я смотрю на него с удивлением, а потом сажусь на его бедра, положив обе ладони на его живот и делаю первое длинное массирующее движение.
Потом, мы едим кашу из мисок и пьем козье молоко, покрытое пленкой льда. Он говорит, а я слушаю, с заставшей миской у рта, что он совсем не мягкий. Он не может быть нежным и мягким. И он хочет, чтобы я знала это. Он сделал выводы из всех уроков прошлого, которые с периодичностью всплывают в его голове.
— Мне все равно, — неожиданно прерываю я его.
Мы по-прежнему говорим шепотом, хотя небо уже светлеет. Настало время двигаться дальше. Все мужчины с той стороны нагружаются опять животных. И каждый раз эти бедные животные стонут под ношей, протестуя.
Блейк помогает мне взобраться на спину верблюда, который плавно встает. Расположившись высоко на спине верблюда, с беспорядочно покрытой шерстью головой, раскачивающейся из стороны в сторону и огромными глазами чуть ли не на выкате, мы возобновляем наше путешествие. Ощущение такое, будто я птичка на золотом животном, зависшая на нем и совершенно непрошенная.
Мы двигаемся некоторое время по пустыне, и потом погонщики верблюдов начинают петь, и их страстные глубокие голоса разносятся далеко по дюнам. Каждая строка по длине равна мужскому дыханию, а каждый вдох длине верблюжьего шага. Песни несут с собой океан тепла, песка и слепящего света мечты, гипнотизируя человека и верблюда, которые стали единым, слившимся грациозным существом.