Особенно мучила всех жажда, и несчастные глотали по нескольку капель соленой воды, но это только усиливало жажду… Многие галлюцинировали. «Им, — по словам очевидца, — казалось, что они сидят на совершенно спокойных местах, им виделись сады, рощи, комнаты. Потом вдруг мерещились гром, треск, море, камни — они представляли себе начало крушения и произносили бессвязные слова».
Чтобы как-нибудь согреться, головы прикрывали найденным на юте флагдуком и флагами, которые разрывали на куски. Из крюйселя, бизани и кливера делали чалмы и всевозможные хламиды, чтобы прикрыть иззябшее тело. Не гнушались и платьем умерших.
«На остатках корабельного борта, — говорит „Летопись“, цитируя описание мичмана Говорова, — от левой крамболы до колокола, то есть на протяжении не более двух сажен, столпилось человек до сорока. В числе прочих здесь были супруга командира и жена боцмана Завьялова с грудным на руках младенцем. Положение жены капитана было мучительное: в одном платье, которое изорвало волнами, с непокрытой головой, с избитыми руками и ногами, с обагренным кровью лицом, пять раз смываемая волнами, она должна была выдерживать невыносимые истязания. Но среди общего бедствия, страдания не производили сильного впечатления. Общая участь поставила всех нас в бесчувственную безнадежность, заставляя забывать различия пола, возраста и звания; я не мог однако ж быть равнодушным при виде одной из несчастных матерей — это была жена боцмана Завьялова. Она не выпускала из рук своего ребенка и беспрестанно молилась, — молилась только о спасении своего младенца. Ребенок пробыл двое суток без пищи и питья, в одной тонкой рубашечке. Два раза он падал из рук матери в бурун и был вытаскиваем матросами на сетки, но и здесь волны, ежеминутно перекатываясь через наши головы, затрудняли ему дыхание. И не диво ли? Ребенок этот остался жив и здоров, оправясь совершенно в первый день нашего спасения».
Уже вторые сутки длилась агония страдальцев. Наступило утро 1 сентября, светлое, солнечное. Ветер стих и волны улеглись. Сильно поредели ряды погибавших. Кругом на обломках почти никого уже не было видно. Грот-мачту со спасавшимися на ней людьми еще накануне унесло в море, и после целых суток проходивший лоцманский бот снял нескольких еще оставшихся в живых закоченевших людей.
Дожившие до этого яркого солнечного утра уже ни на что не надеялись и как-то безучастно глядели на умиравших товарищей, ожидая своей очереди. Голодные и обессиленные многие звали смерть.
Но спасение было близко. В 11 часов утра на горизонте показался тендер и скоро приблизился к кораблю. Все стали молиться. На этот раз надежда не обманула. Тендер был специально послан для спасения погибавших. Вслед за тендером подошла и шхуна, и скоро все оставшиеся в живых были сняты с «Ингерманланда» и перевезены в маленький городок Мандаль, жители которого спешили наперерыв оказать помощь злополучным русским морякам.
Из экипажа «Ингерманланда» погибло всего 389 человек, в том числе 20 офицеров, 21 женщина и 7 детей. Спаслось 503 человека, в числе которых 11 офицеров, 7 женщин, 1 ребенок — младенец Завьялов.
По получении в Петербурге первых известий (из иностранных газет) о гибели «Ингерманланда», — известий, как оказалось впоследствии, не совсем верных, император Николай написал на сделанном ему 15 сентября докладе следующую резолюцию: «Строжайше исследовать, каким образом спаслись 16 офицеров, тогда как нижних чинов только 150. Ожидаю подробного донесения о сем несчастном происшествии».
Затем на докладе 17 сентября высшего начальства по тому же делу, император Николай пометил: «По прибытии командира отдать под суд, и строго исследовать, отчего при столь малом числе нижних чинов спаслось столько офицеров».
Суд оправдал командира и одобрил поведение команды во время крушения.
И по докладе приговора суда, император Николай написал такую резолюцию:
«Объявить капитану, что я его не виню в потере корабля; а офицерам и нижним чинам, что я совершенно доволен их поведением во время сего несчастья».
Я был еще ребенком, когда Марья Давыдовна Трескина, жена командира «Ингерманланда», бывала у нас в доме, и помню, какое ужасное впечатление произвел на меня, двенадцатилетнего мальчика, рассказ ее о пережитых двух сутках в Скагерраке.