Они договорились, что открытие новой палестры состоится через год как раз к этому времени собранные Амфитрионом учителя обещали разделаться с текущими заботами и прибыть в Фивы - и расстались весьма довольные друг другом.
Вечером Амфитрион уединился с Алкменой в мегароне, слушая ее рассказ о случившемся за время его отсутствия. Между ними стоял столик на гнутых ножках в виде львиных лап, и Амфитрион время от времени тянулся к ближайшему блюду, брал свежеиспеченную лепешку, обмакивал ее в чашу с желтым тягучим медом и отправлял в рот с подчеркнутым удовольствием.
Сладкое он ел редко, но лепешки жена пекла собственноручно, а умение выбирать на базаре лучший мед было гордостью Алкмены; кроме того, она очень любила смотреть, как Амфитрион ест.
Это наполняло ее спокойствием и уверенностью.
...Амфитрион протянул свободную руку, и Алкмена, сидящая рядом на низкой скамеечке, счастливо потерлась о его ладонь щекой.
- И еще Тефия десять дней назад родила, - подумав, сказала она, имея в виду одну из своих доверенных рабынь-финикиянок. - Девочку. Здоровую и горластую. Я у Тефии спрашиваю - от кого, мол? - а она смеется и не отвечает. Только что тут отвечать, когда девочка - вылитый Филид-караульщик! Одни ресницы Тефии, длиннющие... Я еще дивлюсь, что Филид все вокруг дома нашего околачивается!
- Бедная девочка, - пробормотал Амфитрион, с трудом припомнив обросшую физиономию Филида-караульщика. - Чем она богов-то прогневала? Дать, что ли, твоей Тефии вольную? - пусть Филид ее замуж берет...
Алкмена отломила от лепешки кусочек, повертела в пальцах, но есть не стала.
- Не надо, - усмехнулась она. - Я Тефии уже говорила - хочешь вольную? Так она в крик! За что, мол, гоните, госпожа, пропаду я без вас, лучше плетей дайте, если есть вина моя... Еле успокоила. А то от плача молоко горкнет. Ну вот, кажется, и все. Ничего больше не случалось. А как у тебя дела с палестрой?
- Отлично, - Амфитрион облизал медовые усы и незаметно поморщился. Креонт расщедрился - небось, видение ему было! Две трети расходов на себя берет. Стадион, бассейн, гимнасий крытый... пусть Микены завидуют!
- Пусть завидуют, - согласилась Алкмена, зная, что видением Креонта была его собственная жена Навсикая, с которой Алкмена не раз уже успела переговорить по поводу палестры. - А когда управитесь?
- Да не раньше, чем через год. В лучшем случае, к следующей осени.
Они замолчали, думая каждый о своем.
Амфитрион размышлял, стоит ли рассказывать жене о тощем оборванце, которого Амфитрион видел во дворе Автолика, и который всколыхнул в нем давние тревожные воспоминания; и еще - надо ли говорить о жертвоприношении в честь их малолетнего сына (о Зевс, помню, помню - твоего, воистину твоего сына!..), или лучше не волновать Алкмену попусту.
Алкмена же думала, стоит ли рассказывать мужу о странных приступах у Алкида, которые в последние полгода вроде бы стали случаться пореже, а знахарка Галинтиада сказала, что с возрастом они и вовсе прекратятся; или не стоит волновать лишний раз мужа, и без того обремененного многими заботами.
"Нет, ни к чему", - решили оба и улыбнулись друг другу.
- К следующей осени, - повторил Амфитрион. - А еще через полгода, весной, отдам мальчиков в палестру. Как говорится, кости мои, а мясо учителей. Пусть учат...
Сперва Алкмена не поняла.
- Как весной? - спросила она. - Ведь в палестру с двенадцати лет отдают!
- Правильно, - кивнул Амфитрион. - С двенадцати.
- Так им же тогда только-только шесть исполнится!
- Да. Шесть с небольшим.
- Но...
Не о тяготах учебы подумала Алкмена в первую очередь, не о строгости учителей - нет, другая мысль пойманной птицей забилась в материнском сознании.
- Но ведь старшие мальчики будут их обижать!
Амфитрион встал и отошел к стене, возле которой располагалась стойка с его копьями.
- Будут, - тихо ответил он, глядя на бронзовые наконечники. Обязательно будут. Я очень на это надеюсь.
И суровая тень упала на его лицо.
СТАСИМ ВТОРОЙ
Утро.
Солнечный зайчик прыгает по траве, заигрывая с надменной фиалкой, но та не обращает на него внимания, и зайчик обиженно перебирается на куст можжевельника, где, грустный, сидит на веточке.
Под ним, прямо на земле, лежит человек в обнимку с лошадью.
Так кажется глупому солнечному зайчику.
Потом человек шевелится, и лошадь шевелится, и - даже если ты еще глупее солнечного зайчика - становится совершенно ясно, что человеческий торс без видимой границы вырастает из гнедого конского туловища; но лицо странного конечеловека не выражает ни малейшей озабоченности подобным положением вещей.
Зайчик испуганно шарахается в сторону, но любопытство побеждает, и он сперва с робостью касается левого заднего копыта, после перебегает на круп и вдоль хребта скачет вверх, от коня к человеку, пока не останавливается между лопатками, запутавшись в гриве каштановых волос, едва тронутых сединой.
Кентавр, как незадолго до того фиалка, не обращает на проделки солнечного зайчика никакого внимания. Его лицо бесстрастно, морщины не тяготят высокий лоб, и чуть раскосые глаза под густыми бровями смотрят внимательно и спокойно.
Кажется, что он прислушивается.
- Это ты, Гермий? - тихо спрашивает кентавр.
Густой и низкий, голос его подобен шуму ветра в вершинах гигантских сосен, растущих неподалеку.
Тишина.
Кентавр вслушивается в тишину.
- Ты просишь позволения войти? - немного удивленно произносит он.
Тишина.
Кентавр кивает тишине.
- Ну что ж, входи, - говорит он. - Будь моим гостем.
Из тишины и покоя, спугнув бедного солнечного зайчика, выходит стройный темноволосый юноша. Ноздри его тонкого с горбинкой носа слегка подрагивают, словно юноша волнуется и пытается скрыть это.
- Здравствуй, Хирон, - бросает юноша, вертя в руках небольшой жезл-кадуцей, перевитый двумя змеями.
- Здравствуй, Гермий, - отвечает кентавр. - Добро пожаловать на Пелион.
И кажется, что все вокруг - сосны, кусты можжевельника, пещера неподалеку, земля, трава, фиалки - вздыхает полной грудью, приветствуя гостя.
- Давненько я не бывал у тебя, Хирон...
- Шутишь, Гермий? Ты вообще бывал у меня всего один раз - в тот день, когда Семья клялась черными водами Стикса, что Пелион - мой, и что без моего разрешения ни один из вас не вступит на эту гору.