Буало-Нарсежак
Жертвы
Les Victimes (1964)
Перевод с французского А. Райской
Почему мне пришло в голову, что Ману меня обманула? Часом раньше я тосковал, думая о ней, ведь нас разделяли тысячи километров, и я не знал, соберется ли она сюда приехать; а еще потому, что любовь становится унылой, как только пытаешься в ней разобраться. Но несчастным я тогда еще не был. Страдал, как обычно, не больше и не меньше. Не припомню, кто сочинил легенду о любовных стрелах. Но только вернее не скажешь. Беда в том, что это не слишком приятная правда. Скорее горькая истина. Вот уже две недели, день за днем, я ощущал, как горечь разлуки разрывает мне сердце. Но ведь Ману любила меня, и я должен был чувствовать себя счастливым. Так оно и было — пока она была рядом. Но стоило мне разжать объятия и позволить ей уйти, как начиналась сущая пытка, временами до того нестерпимая, что я задыхался и ловил ртом воздух, словно умирающий. И начиналось ожидание. На работе, на улице, за столом, у телефона — повсюду я только и делал, что ждал ее. Ману! Я стал похож на бездомного пса. И думал, убивая время, тогда как время убивало меня: «Это и есть счастье. Сильнее ты уже не полюбишь. Помучайся хорошенько, приятель». Я расхаживал взад-вперед по комнате. Перестал ездить в автобусе. Мне постоянно хотелось двигаться. Когда любишь, все время хочется быть на ногах. Пальцы потемнели от табака. Я заходил в кафе и стаканами поглощал минеральную воду. Она леденила мне грудь, но не утоляла жажду. Думаю, каждому мужчине знакома эта жажда. Но Ману была не такой, как другие женщины.
И вдруг сомнение обрушилось на меня, как удар дубинки. Я помню, где это произошло. Мы как раз съехали с дороги — вернее, с того, что в этой стране зовется дорогой, — и по проселочной колее направлялись к плотине.
Жаи сидел за рулем. Рядом с ним, уронив голову на грудь, дремал Жаллю. Его прикрытый тропическим шлемом дряблый, в морщинах и редкой седой щетине затылок неожиданно выдавал в нем старого человека. Нас окружали горы. Не наши холмы с их жалкой наготой. Нет, то были древние, доисторические горы. Повсюду, насколько хватало глаз, дикие скалы: потрескавшиеся от холода, иссушенные солнцем, дубленые, будто кожа, бесчувственные и бесстрастные до жути. Некий вещественный мир, он заполнял пространство до самых гребней, которые не замыкали его, а лишь заслоняли другие хребты, и так до бесконечности, до головокружения. Вокруг ни клочка тени. Отвесно светило солнце, и в раскаленном добела небе неподвижно парил орел.
«Она меня обманула». Эти слова сами собой возникли у меня в мозгу, словно кто-то нашептал их мне на ухо. Но Жаи по-прежнему держался за руль «лендровера», а Жаллю привалился к дверце, сраженный сном.
Я даже не успел подготовиться для защиты. Уверенность, подобно яду, проникла в мою кровь. Ну конечно, она обманывала меня с самого начала. Она не изменяла мне с другим мужчиной. Нет. То, что она сделала, казалось куда страшнее, но мне пока не удавалось четко сформулировать обвинение. Даже не обвинение. Просто моя тоска стала вдруг такой острой, такой пронзительной, что, казалось, рассекла меня надвое, подобно клинку, и я невольно подался вперед, обхватив себя руками и крепко зажмурившись, словно боялся истечь кровью. Ману! Скажи же что-нибудь. Быть этого не может…
Темные очки спустились у меня с переносицы. Я вернул их на место и снова наклонился вперед, стараясь глотнуть раскаленного воздуха. Слишком поздно! Отныне придется жить с этим злом, считаться с ним, лукавить — и я знал, что не выдержу. Нас потряхивало на ухабах, будто мешки с картошкой. Вверху, над плотиной, показалось озеро. По краям оно было синим, а в середине отливало ртутью. У нас вода питает растения и птиц. В мае даже горное озеро прихорашивается, в нем отражаются цветы и листва, проплывающее облако. Здесь же вода — элемент, стихия, емкость! И, лишь низвергаясь, она оживает, ненадолго обретает очарование, цвет и голос, прежде чем излиться в скалистый водоем. Но небо тут же выпивает ее, и дальше безводная каменистая долина спускается к пустынному плоскогорью.
Жаллю выпрямился. В мгновение ока он вновь стал патроном и окинул взором свою плотину. Он-то не думает о Ману. А ведь она его жена. Но плотина — это он сам. Свои тревоги, стремления, смысл жизни — все это он отлил в ее бетон и, подобно Богу-Отцу, как гласит библейское предание, «увидел, что это хорошо». Умей он читать в моем сердце, стал бы презирать меня. Жаллю терпеть не мог пустые мечтания и бесплодных мечтателей. Если он отзывался о каком-нибудь: «Это любитель!» — то тем самым выносил ему окончательный приговор, как будто стирал человека с лица земли. Вот он смотрит на свою плотину, и в его взгляде нет ни тепла, ни восторга, похоже, нет и гордости: ведь все эти чувства — лишь ненужные побрякушки. Но в глубине души он счастлив, что сумел обуздать стихию, противопоставив напору воды свой разум в виде преграды, искусно сложенной из камня.