Тут-то мне и помог Николай Александрович, а вернее результаты его расследования. Среди прочих улик, добытых им, были и весьма интересные: снимки с видеокамер того, как в пятницу мачехина машина с Пашенькой за рулем выезжает из нашего поселка и въезжает в деревню (рядом с той деревушкой железнодорожный пост, там тоже установлены камеры), а на следующий день, туда на такси приезжает мачеха и уезжает уже на своей машине...
Без слов все ясно... Для начала я отправила отцу только первые две фотографии с Пашенькой - после этого он согласился на свидание со мной, на котором я молча протянула ему фотографии уже с мачехой...
Я наблюдала за ним, я поняла, что отец уже все знал - Николай Александрович скорее всего поговорил с ним еще до того, как передать мне эти фотографии, а их детектив добыл и отдал мне почти в начале своего расследования - но я была даже рада этому: отец не отрицал очевидного, он все уже осмыслил и осознал. И теперь мне оставалось лишь с упоением смотреть - вот оно! - это выражение отчаянного сожаления, когда ты понимаешь, что ты предал того, кто тебя действительно любил, а, главное, кто тебе безоговорочно доверял, тем самым делая себя слишком уязвимым... а ты предал этого человека ради лживой сучки и ее сучонка...
И тут же на лице отца горечь раскаянья - но уже ничего не изменить... ничего... ни-че-го! То, что случилось, не сгладит слово «прости», не изменят деньги, не излечат врачи... Все это ясно читалось на лице отца - хотя он так и не решился посмотреть мне прямо в глаза... А я сидела и думала - что такое девять лет, если потом я смогу ощутить вкус его смерти? Ничтожные девять лет... В мыслях - я уже вонзала ему в грудь нож, разрывала кожу и ребра и доставала под его крики боли его же сердце, еще бьющее, он жив и смотрит, он подыхает и видит: вот оно - его сердце - в моих руках... И вот тогда он узнает, что такое, когда вот так вот вынимают сердце и кидают его за ненадобностью - сердце по-детски наивное и безгранично доверяющее...
Отец так и смотрел на фотографии, молча и как-то сжавшись, а я встала и ушла: зачем я здесь, пока он в тюрьме и под охраной... «Надо подождать, года пройдут быстро, пока надо заняться Пашенькой и остальными...» - твердо решила я.
Но и тут меня папочка кинул: через два дня после нашего свидания мне пришла весть, что он повесился, оставив мне лишь записку, в которой было всего одно слово «Прости». Но простить его я так и не смогла...
Я как-то вдруг вырвалась из воспоминаний, резко встала с кровати - в голове, в душе, четко: нужно вынуть сердце Мясника за его предательство... «Вынуть... Вынуть!» - внутри меня уже не было сомнений, внутри меня было только неоспоримое желание его смерти. Я умылась и затаилась, прислушиваясь к происходящему за стенами камеры...
Мясник словно принципиально игнорировал меня, не кормил и даже ни разу не заглянул ко мне: все ли у меня в порядке, что я делаю, не плохо ли мне - неужели ему так все равно на меня?.. От бушевавшей во мне злости сдавливало горло так, что аж было трудно дышать, думать, я начала метаться по камере: нетерпение и неистовое желание убивать причиняли уже физический дискомфорт...
Я дождалась, когда Мясник принесет ужин - опять только ей. Ну что ж... Вот он поставил поднос, закрыл окошко соседней камеры и шаги...
Я села на кровать, нервно тряся ногами, и шепотом принялась отсчитывать пять минут, после чего резко встала, достала ключи от камер из-под матраца, открыла свою дверь, прошла в «операционную», взяла топор, подошла ко второй камере и открыла дверь...
Девушка бросилась ко мне с улыбкой и радостью, и мне было даже жаль ее разочаровать - она-то надеялась на спасение. Но, собственно, в каком-то смысле я и спасала ее - может быть, когда-нибудь она и поймет: быстрая смерть - это подарок... Я приложила палец к своим губам, призывая ее молчать, и вошла в ее камеру. Девушка замерла на входе, смотря на меня с нетерпением, в ее глазах только одно - бежать! И тут она повернулась ко мне спиной, собираясь, судя по всему, сделать то, о чем думала - бежать, неважно куда... Я размахнулась и треснула топором по ее голове - в черепе дырка, я поморщилась - все-таки она мне ничего не сделала, как-то не заслужила она, но...
Я отрубила ее голову, симпатичная была голова, положила ее на полочку у окошка в двери, куда Мясник обычно ставил тарелки с едой, вышла, закрыла ее камеру, отошла немного и посмотрела на дверь: окошко закрыто, а когда он откроет - оба-на! - сюрприз! Я довольно улыбнулась, вернула топор на место, предварительно помыв его...
Я хотела разозлить Мясника, потому что все-таки, где-то в глубине души, где-то очень глубоко, я словно бы не хотела убивать его... пока он не убивает меня. Но... я не могла не убить его - предателей не прощают!