В тот день нас ждали и другие неожиданности. Миновав парк, мы вышли на огромную площадь, на которой стояло несколько очень высоких домов, каких мне еще никогда не приходилось видеть. Они показались мне похожими на нью-йоркские небоскребы. Дома были полуразрушены, все деревянное в них сгорело, однако по всему было видно, что строились они недавно, не более чем лет десять назад. Значит, их построили при Советской власти? И это вновь не совпадало с моими представлениями о большевизме. Доктор тоже был очень удивлён.
Россия задавала нам загадку за загадкой.
…В июне того же года наша санрота развернула свой первый дивизионный медпункт в тридцати километрах северо-восточнее Харькова. Мы выбрали здание школы. В ней разместились операционные и перевязочные пункты для легкораненых. В одной из комнат лежали больные, отставшие от своих частей. Несколько комнат были еще не заняты. Одну комнату мы подготовили для приема новых раненых, другую — для тех раненых, которых готовили отправить в тыл.
Обходя вместе с нашим ротным фельдфебелем все помещения школы, я зашел в хорошо оборудованный физический кабинет. Он с честью мог украсить любую германскую гимназию крупного города, а эта школа находилась в небольшом советском городке. Большинство домишек этого города были неприглядными, со старыми соломенными крышами. Кто же учился в этой школе? Неужели дети тех самых женщин, одетых в поношенные телогрейки? Этих женщин мы видели работающими на полях. Возможно ли это? Мне это казалось непонятным, однако на всякий случай я отдал распоряжение — физический кабинет ни в коем случае не занимать. Я не был сторонником бессмысленного и никому не нужного разрушения…
В вагоне стало темнеть. Почти совсем не было видно нар. С трудом я различал контуры сидящего справа от меня Мельцера: слегка курносый нос, угловатые линии скул и серебристый погон на шинели.
Наступала седьмая ночь на колесах. А поезд вот уже вторые сутки стоял на одном и том же месте. Нас в вагоне осталось сорок. Большинство молчали, некоторые тихонько переговаривались между собой, другие тяжело вздыхали и охали. Ночью обычно раздавались испуганные крики кого-то беспокоили кошмары.
…Я вспомнил июль и август прошлого года. Кругом степь. С безоблачного неба ярко светит солнце. На десятки километров не видно ни деревца, ни кустарника, ни деревеньки, где бы можно было укрыться от нестерпимой жары. Немецкие войска все дальше продвигались в юго-восточном направлении, в излучину Дона. Идущая по дороге пехота и проезжающие машины поднимали такую пыль, что она густым облаком стояла над колоннами людей и техникой, оседая толстым слоем на лицах и одежде солдат и на оружии. Дышать было трудно, глаза резало, в горле першило. И нигде ни капли воды, чтобы утолить жажду или освежить лицо.
В один из таких жарких летних дней маршевая колонна санроты подходила к небольшому городку. Зажатая обозными машинами, рота не могла двинуться ни взад ни вперед. Объехать же обоз было невозможно, так как по обочинам дороги стояли деревянные домишки. Волей-неволей пришлось ждать, пока вся эта длинная колонна снова не придет в движение. А в городке была вода.
Водоносы всех частей с ведрами и различными посудинами выстроились в длинную очередь перед колодцем. Кто уже набрал воды, быстро уходил к себе. Задние напирали и торопили передних. Однако очередь нисколько не уменьшалась — прибывали все новые и новые водоносы. Крики, стук ведер, ругательства — все слилось в разноголосый гомон.
На пороге дома неподалеку от колодца сидел старик в потертом картузе. Загорелое лицо старика было все изрезано морщинами, в волосах — густая седина. Голубые ясные глаза, казалось, с удивлением смотрели на столпившихся у колодца солдат, будто спрашивали: «Что вам нужно здесь, непрошеные гости?» Старик даже не пошевельнулся, когда я подошел к нему.
Этот старый человек большую часть своей жизни прожил при царе. Но сейчас он всем своим поведением, казалось, хотел показать, что нас сюда никто не звал и никто в нас здесь не нуждается. Для него мы были захватчиками, против которых он не раз сражался. И он молча презирал нас.
Невозмутимое спокойствие старика, во всей фигуре которого угадывалось моральное превосходство над нами, заставило меня задуматься. До этого мне приходилось уже видеть многих русских, но образ этого старика буквально преследовал меня.
Было бы смешно разыгрывать перед ним роль освободителя. Да мне это даже и в голову не приходило. Освободить такого человека? От кого? Я чувствовал свое моральное поражение и невольно подумал: «А что думают наши пропагандисты, когда пишут о нашей освободительной миссии?»