В нацистскую партию я вступил в 1937 году, но это не повлияло на мой образ мыслей. Непосредственным толчком для этого стала моя карьера: чтобы занимать руководящую должность, нужно было быть членом партии. Об этом нам говорили вполне откровенно. Оставалось только выбирать между нацистской партией, СА и СС. Я предпочел партию, потому что за два года служба в армии мне порядком надоела.
В первый день нашего пребывания в лагере для военнопленных в Красноармейске к нам в барак пришел советский офицер с переводчиком и спросил:
— Кто из вас состоит в нацистской партии? Говорите честно, вам за это ничего не будет.
Все молчали. Я оглянулся. У некоторых в глазах застыл страх, но все молчали.
Я не понимал, почему мне нужно лгать. Ведь, как член партии, я не совершил никаких преступлений.
— Я был членом партии, — проговорил я.
— Назовите вашу фамилию, имя, отчество, последнее воинское звание и часть, в которой вы служили. Когда вы вступили в партию?
Я подробно ответил на все вопросы. Офицер записывал на лист бумаги.
— Хорошо. Кто еще? — спросил переводчик.
Сознался еще один офицер. Остальные молчали.
— Я не верю, что здесь только два нациста, — покачал головой офицер. — Это никс гут. — И вместе с переводчиком он вышел из барака.
Познакомившись с Мельцером, я спросил его однажды, спрашивали ли их об этом же.
— К нам приходил офицер в синей фуражке. Знаете, что это значит, нет? Такие фуражки носят в частях секретной службы, а я не сумасшедший говорить им правду. Из нашей группы ни один не сознался, что он нацист.
Я немного испугался. Секретная служба! Значит, меня занесли в специальный список, но ведь я не совершил никакого преступления!
Неужели русские будут судить нас только за одно то, что мы — члены нацистской партии? А что, если русские считают каждого члена нацистской партии виновным во всех разрушениях и страданиях, причиненных их народу?
Если это действительно так, тогда прощайте, мои родные, прощай, родина. Не до свидания, а именно прощайте!
Вагон дернуло. Послышался стук буферов. Затем раздался свисток паровоза, и наш состав медленно тронулся.
— Наконец-то! — воскликнул кто-то.
— Обед они могли бы выдать нам и здесь, — проворчал другой.
Все оживились. Лежавшие на нарах слезли на пол, сидевшие на полу встали. Потом снова наступила тишина.
Я тоже встал и прильнул к дырочке в стене вагона. Я увидел бледный диск солнца на небе. Мелькали вершины елей, присыпанные снегом, и голые лиственные деревья. Затем лес кончился и потянулось большое поле с маленькими деревянными домиками по краю, а потом — снова смешанный лес в красивом снежном наряде.
Я всегда любил ели, особенно когда они присыпаны снегом. В последний раз я был в лесу вместе с Эльзой в канун 1942 года.
— Э, друг Рюле, — услышал я вдруг голос Мельцера. — Да вы никак опять размечтались и толкаете меня.
— Извините, я действительно задумался.
— Оно и заметно. Садитесь-ка лучше.
Я повернулся и, опираясь на руку Мельцера, снова медленно присел на корточки, а потом плюхнулся на пол.
— Ах, Мельцер, — проговорил я, — не в первый раз я думаю о своей жизни. И прихожу к выводу, что до сих пор жил иллюзиями. Теперь же хочу сам распоряжаться своей жизнью. Ведь до сих пор мною играли, как мячиком, а потом вообще выбросили вон.
— Да, дела ваши совсем плохи, — заметил старший лейтенант Мельцер. — Чего ради вы ломаете себе голову? Мы сражались во имя большой идеи — это и хорошо, и правильно! Сражались героически! Правда, на этот раз русским повезло больше, чем нам. Во время войны такое бывает. Теперь нужно подождать…
— Большая идея? Героически? А разве все это не иллюзия? У меня такое чувство, будто в нашей великой Германии что-то идет не так. Что именно, я не знаю, но обязательно узнаю. Сейчас же могу только сожалеть, что до сих пор слишком мало занимался политикой.
— Почему слишком мало? — спросил Мельцер. — Ведь вы были членом партии? Разве вы не верили фюреру? Или скажете, не знали конечных целей национал-социализма?
— В основном, я только верил, но не понимал всего до конца, — ответил я. — Политикой занимался от случая к случаю, многое принимал на веру, не оценивая критически. Мне тогда казалось, что можно прожить и без политики, можно быть свободным от нее, можно заключить своеобразный компромисс с нею. И в этом, как я теперь вижу, была моя большая ошибка.