Выручилъ случай.
Въ совершенномъ отчаяніи бродя по улицамъ, Юрочка какъ-то наткнулся на своего двоюроднаго дядю — тоже бѣженца, бросившаго службу, разгромленное имѣніе и едва пробравшагося сюда съ семьей.
Узнавъ о положеніи Юрочки, онъ переселилъ его къ себѣ, отдавъ въ его распоряженіе одну изъ четырехъ комнатъ своей квартирки.
Но Юрочка видѣлъ, что дядѣ, не имѣющему ни службы, ни заработка, не легко перебиваться съ семьей, состоявшей изъ жены и двоихъ дѣтей.
И отъ этого сознанія мальчикъ страдалъ.
Между тѣмъ вокругъ все бурлило.
Отъ идиллической жизни на Дону ничего не осталось.
На глазахъ Юрочки все разительно измѣнилось.
Всесокрушающія, грязныя, смрадныя волны большевизма уже вторглись въ землю Войска Донского и медленно, но вѣрно ползли и подвигались къ самымъ берегамъ Тихаго Дона, грозя все захлестнуть собою, поглотить, уничтожить, смыть.
Подъ бокомъ у Новочеркасска въ торговомъ интернаціональномъ Ростовѣ въ самомъ началѣ декабря уже вспыхнулъ бунтъ доморощенныхъ большевиковъ.
Атаманъ Калединъ съ горстью учащейся молодежи и случайныхъ офицеровъ, рѣшительно и быстро подавилъ его, разоруживъ при этомъ нѣсколько пѣхотныхъ полковъ и распустивъ солдатъ по домамъ.
Среди казаковъ шла усиленная большевистская пропаганда.
Старики и слышать не хотѣли о совѣтской власти, чуяли въ ней жидовское предательство, грозящее казачеству полной гибелью и единодушно стояли за вооруженный и безпощадный отпоръ воинствующему соціализму.
Возвращавшіеся съ развалившагося фронта конные полки, отдѣльныя сотни, пластунскіе баталіоны и батареи, съ оружіемъ въ рукахъ пробивавшіеся домой среди большевистскихъ полчищъ, лишь только прикасались къ родной землѣ, какъ тотчасъ же таяли.
Фронтовики заявляли, что они не станутъ проливать «братскую» кровь за генераловъ, офицеровъ, помѣщиковъ и фабрикантовъ, спрятавшихся за спиною казачества. Многіе изъ нихъ по семи лѣтъ не видѣли свои семьи и изъ станицъ и хуторовъ, отведенныхъ для стоянокъ ихъ частей, неудержимо распылялись по домамъ.
Нѣкоторыя же задаренныя, обольщенныя посулами и особенно распропагандированныя части явно клонились въ сторону большевиковъ, но еще не осмѣливались поднять дерзост-ную руку на свой родимый Тихій Донъ, на своихъ отцовъ, на свои очаги...
Казалось, что у этихъ крѣпкихъ, сильныхъ духомъ людей, больше трехъ лѣтъ съ честью защищавшихъ отъ внѣшняго врага отечество, оставшихся непоколебимо вѣрными совѣсти и долгу, при всѣхъ искушеніяхъ подлаго, смраднаго бунта, родная земля при соприкосновеніи съ ней поглощала ихъ мощный духъ и отуманивала ихъ свѣтлыя головы.
Въ Новочеркасскѣ засѣдалъ и безтолково шумѣлъ Войсковой Казачій Кругъ, сбиваемый провокаторомъ Павломъ Агѣевымъ, идеологомъ Митрофаномъ Богаевскимъ и другими демагогами влѣво на полное сліяніе съ донскими иногородними, настроенными совершенно непримиримо по отношенію казаковъ.
Рядомъ засѣдалъ крестьянскій Донской съѣздъ, явно большевистскій, договорившійся до того, что потребовалъ отобранія у казаковъ въ свою пользу всей земли и всего имущества, а хозяевамъ-казакамъ предлагалъ выселиться куда угодно.
Въ тѣ времена городъ представлялъ собою пестрый военный лагерь. День и ночь по улицамъ и площадямъ толпились люди во всевозможныхъ военныхъ формахъ. Шли формированія добровольческихъ и партизанскихъ частей.
Въ Новочеркасскѣ оказались почти всѣ Быховскіе узники съ самимъ Корниловымъ во главѣ, тѣ генералы и офицеры, которые, рискуя своими головами, выступили противъ подлыхъ и гибельныхъ экспериментовъ Керенскаго надъ арміей и Россіей.
Послѣдняя цитадель умирающей русской государственности, какъ смертоносными кольцами удава, сжималась со всѣхъ сторонъ и главное — въ сердцѣ самой цитадели было совсѣмъ неблагополучно.
Казаки-фронтовики отказывались исполнять боевые приказы своего начальства, заносчиво, по-хамски разговаривали съ своимъ выборнымъ войсковымъ атаманомъ, грубо во всемъ перечили ему и кричали о своемъ нейтралитетѣ.
Между тѣмъ, на подступахъ къ Таганрогу, отстаивая отъ напора красныхъ Тихій Донъ, дрались не сыны его, а лили свою кровь малочисленныя кучки пришельцевъ — всероссійскіе мученики и стояльцы за родину — офицеры.
Въ Донецкомъ бассейнѣ съ партизанами изъ жертвенной учащейся молодежи разилъ большевистскія банды молодой, доблестный есаулъ Чернецовъ.
Всѣ заборы и стѣны на улицахъ Новочеркасска были обклеены плакатами съ воззваніями записываться въ добровольческій и партизанскіе отряды Чернецова, Семилѣтова, Назарова и другихъ.
Юрочка съ ненасытимой жадностью прочитывалъ всѣ безчисленныя газеты, листовки и иную литературу.
Всѣ печатныя сообщенія и передаваемые изъ устъ въ уста слухи съ близкаго фронта интересовали и волновали его.
Зима стояла не дружная. То морозы, изрѣдка снѣгъ, то оттепель, и дожди, то бушевалъ вѣтеръ въ степи, то поднимались съ поемныхъ низинъ туманы и густой пеленой окутывали городъ.
Дни стояли темные, унылые.
Каждый день съ утра большой соборный колоколъ внушительно гудѣлъ и густой гулъ его рѣдкихъ, призывныхъ ударовъ широкими и мощными волнами медлительно и величаво-печально стлался по землѣ. И таинственно-загадочно гудѣла земля и откликалась, уныло звучали строенія на ней и стонали оголенные стволы и вѣтви деревьевъ города-сада.
И всѣ эти многоговорящіе звуки тоскливымъ, молитвеннымъ воплемъ возносились къ далекому, холодному небу.
И въ предшествіи многочисленнаго траурно-одѣтаго клира съ сѣдымъ епископомъ во главѣ изъ главныхъ вратъ величественнаго собора выступала длинная, торжественно-печальная процессія, спускаясь по бѣлымъ ступенямъ на обширную площадь.
Чинныя, безмолвныя толпы народа, точно разрѣзанной надвое огромной волной — съ обѣихъ сторонъ обтекали процессію.
Прощальный похоронный перезвонъ всѣхъ колоколовъ сопровождалъ ее.
Войсковой хоръ пѣвчихъ въ длинныхъ, голубыхъ кафтанахъ, отороченныхъ серебрян-нымъ позументомъ, съ откидными рукавами, великолепными голосами пѣлъ «Святый Боже!» и погребальныя стихиры.
Хоры трубачей играли похоронные марши.
Рядъ высокихъ, черныхъ катафалковъ, на черныхъ колесницахъ, везомыхъ черными лошадьми, подъ черными попонами, съ черными гробами убитыхъ въ послѣднихъ бояхъ, сопровождаемый по бокамъ черными факельщиками, медленно вытягивался и шествовалъ вдоль тополевыхъ аллей по Платовскому проспекту, сворачивалъ вправо на Московскую улицу и слѣдовалъ дальше за городъ, до мѣста послѣдняго успокоенія.
Черные гробы и колесницы павшихъ въ бояхъ защитниковъ насмерть раненой государственности утопали въ цвѣтахъ, вѣнкахъ и лентахъ.
Убитые были исключительно молодые офицеры, юнкера, кадеты, студенты, гимназисты, семинаристы и иная зеленая учащаяся молодежь.
Рѣдкій изъ этихъ жертвъ вечернихъ передъ Престоломъ Всевышняго пережилъ свою двадцатую весну.
Безмолвный опечаленный народъ густыми толпами въ полномъ порядкѣ сопровождалъ останки своихъ защитниковъ.
Недоумѣніе, подавленность и растерянность передъ страшнымъ настоящимъ и загадочно-грозномъ грядущимъ читалось на лицахъ всѣхъ.
Въ первыхъ рядахъ сзади вереницы гробовъ неизмѣнно всегда виднѣлась понурая фигура атамана Каледина въ сѣромъ офицерскомъ, наглухо застегнутомъ, пальто, въ высокой, сѣрой барашковой папахѣ.
Его шафранно-желтое, овальное, бритое лицо, съ красивымъ, округлымъ очертаніемъ щекъ, съ выдавшимся носомъ надъ подстриженными усами носило печать неотступной, тяжкой думы, смертельнаго переутомленія, муки и безысходной печали; длинныя загнутыя кверху рѣсницы закрывали всегда опущенные внизъ унылые глаза.
Изрѣдка онъ вскидывалъ глазами, точно обезсиленный орелъ, запутанный въ крѣпкія, предательскія тенета.