И сейчасъ обезкураженнаго, одинокаго, упавшаго духомъ мальчика потянуло въ этотъ храмъ.
Боковымъ входомъ по каменнымъ ступенямъ широкой лѣстницы онъ поднялся наверхъ.
Западныя врата собора оказались открытыми.
Юрочка вошелъ внутрь.
Черезъ нѣжно-голубоватыя, а по краямъ разноцвѣтныя стекла огромныхъ оконъ изъ- подъ купола внутрь проникалъ свѣтъ заката; кое-гдѣ передъ иконами, потонувшими въ сгустившемся сумракѣ, какъ кроткія звѣзды, теплились одинокія свѣчки и лампады.
Храмъ былъ пустъ. Но оглядѣвшись, Юрочка увидѣлъ по угламъ храма колѣно-преклоненныя и въ молитвенномъ порывѣ распростершіяся женскія фигуры.
То были матери и родственницы недавно убитыхъ въ бояхъ юношей, пришедшія сюда излить свое неизбывное горе.
Юрочка выросъ въ хорошей, строго православной семьѣ и впиталъ отъ матери глубокую вѣру въ Промыселъ Божій, которую не могли сокрушить въ немъ даже школьный растлевающія атеистическія внушенія и которую въ его оскорбленномъ, юномъ сердцѣ только еще глубже укрѣпили кошмарныя событія революціоннаго безвременія.
Онъ упалъ на колѣни передъ иконой Спасителя у Царскихъ Вратъ, и молился не столько словами, сколько всей своей смятенной, тоскующей душою и измученнымъ сердцемъ.
«Господи, Боже Милосердный, — молился Юрочка, — Ты видишь сердце мое. Отъ Тебя ничто не скрыто... Я на все рѣшился, на все иду, на все готовъ, на всѣ страданія и муки... и если это надо, то и на смерть... Если надо пролить кровь мою и взять душу мою, то возьми, Господи! Я съ радостью отдамъ ее, съ радостью уйду изъ этого міра, въ которомъ воцарилось одно зло, ложь и неправда, въ которомъ попрано все святое... въ которомъ нѣтъ мѣста совѣсти и справедливости. Но, Господи, молю Тебя, спаси маму мою и сестеръ-малютокъ... пошли ангела-хранителя Твоего, да защититъ онъ ихъ отъ злыхъ людей и всяческихъ несчастій. Господи, молю, Владыко, Тебя, вразуми меня, неразумнаго и благослови меня, слабаго, на тяжкій подвигъ служенія несчастной, заблудшей Родинѣ, укрѣпи меня силою и крѣпостью Твоею. Молю Тебя, Владыко Святый».
Сколько времени молился Юрочка, онъ не зналъ.
Было уже темно и частыя звѣзды блистали на вечернемъ морозномъ небѣ, когда онъ вышелъ изъ храма.
Тяжесть свалилась съ его сердца, домой вернулся онъ спокойнымъ, съ опредѣленнымъ рѣшеніемъ и спалъ въ эту ночь такъ крѣпко, какъ давно уже не удавалось ему спать.
Рано утромъ Юрочка вышелъ въ столовую.
Въ домѣ еще спали. Одинъ только-что умывшійся дядя съ лицомъ, горѣвшимъ отъ холодной воды, сидя за столомъ, наливалъ для себя стаканъ чая.
— А-а, Юрочка, что же ты такъ рано поднялся? — спросилъ онъ. — Хочешь чаю?
— Я, дядя, иду сегодня записываться въ отрядъ Чернецова...
Дядя, скользнувъ глазами по лицу мальчика, опустилъ голову и молчалъ.
Породистое лицо его съ прямымъ, крупнымъ носомъ и темно-русой бородкой передерну-лось.
Онъ вынулъ изъ кармана платокъ и, комкая его въ бѣлыхъ, длинныхъ пальцахъ, обтеръ имъ навернувшіяся слезы, потомъ всталъ и, заложивъ руки за спину, прошелся по комнатѣ.
— Юрочка, милый мой, молодъ ты для такихъ подвиговъ — произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, — дождался бы пріѣзда мамы, тогда вмѣстѣ и рѣшили бы... Вѣдь пріѣзжаютъ же другіе, пріѣдетъ и она... Вѣроятно, что-нибудь задержало ее...
Юрочка помолчалъ, глядя себѣ подъ ноги.
— Мамы я едва ли когда-нибудь дождусь, — обернувъ лицо съ влажными глазами въ сторону окна и по дѣтски оттопыривъ свои полуоткрытыя, алыя, полныя губы, тоскливо отвѣтилъ онъ. — Если бы мама могла пріѣхать, она не задержалась бы. Я маму мою знаю... — Сердце его больно защемило. Голосъ дрогнулъ. И глотая слезы, онъ, глядя на свои руки, которыми комкалъ кайму скатерти, совсѣмъ тихо вымолвилъ: — она давно была бы здѣсь, она бы тамъ не усидѣла такъ долго... Но вѣдь нѣтъ ея... А время идетъ, — дѣловито продол-
жалъ онъ, оправляясь. — Нельзя сидѣть такъ, какъ я ...
— Вѣдь ты же ребенокъ, Юра...
— Какой же я, дядя, ребенокъ?! Я видѣлъ партизанъ моложе меня и куда слабѣе... и ничего, воюютъ... Почему же мнѣ-то сидѣть?! Вѣдь стыдно, дядя. Да я ужъ и не могу сидѣть такъ... сложа руки...
— Такое время... ужасное время... — безпомощно шепталъ дядя, останавливаясь передъ окномъ и тихонько отирая платкомъ навернувшіяся слезы.
У него не хватало ни словъ, ни духа отговаривать мальчика отъ принятаго рѣшенія.
Онъ зналъ, что всѣ его доводы на этотъ разъ будутъ безсильны, такъ какъ онъ уже не разъ говорилъ съ Юрой на эту тему и отдалялъ поступленіе его въ строй только тѣмъ, что каждый разъ просилъ его дождаться пріѣзда матери.
Теперь и самъ онъ не вѣрилъ въ этотъ пріѣздъ и видѣлъ, что и Юрочка потерялъ всякую надежду.
Дядя по-отцовски перекрестилъ, благословляя Юрочку на подвигъ спасенія и защиты родины, крѣпко прижалъ къ своей груди и, не сдержавъ слезъ, отвернулся.
— Ну, помогай тебѣ Богъ, Юра. Нынче, «устами младенцевъ глаголетъ Господь», а на ихъ костяхъ, на костяхъ несчастныхъ русскихъ дѣтей, ихъ кровью и подвигами отстаивается
подлинная, не поганая Россія отъ нашествія кровожадныхъ дьяволовъ. А мы, ваши отцы и вообще старшія поколѣнія отдали на закланіе нашихъ дѣтей, спрятались за ихъ спины... Трусы, и банкроты, банкроты мы во всѣхъ отношеніяхъ и нѣтъ намъ оправданія...
Онъ горестно махнулъ рукой.
XI.
Юрочка нѣсколько разъ сходилъ въ соборъ, исповѣдался, причастился и съ легкимъ сердцемъ прямо изъ храма пошелъ въ канцелярію отряда Чернецова и записался въ строй.
Теперь на немъ была защитнаго цвѣта рубашка и сѣрая шинель, на ногахъ тяжелые, крѣпкіе, подбитые множествомъ гвоздей, грубой кожи ботинки съ обмотками, на головѣ сѣрая папаха, а въ рукахъ винтовка со штыкомъ.
Поселился Юрочка въ общежитіи Чернецовскаго отряда, съ увлеченіемъ отдавшись изученію строя и ружейныхъ пріемовъ, въ которыхъ онъ былъ не новичекъ, потому что въ императорскія времена гимназистовъ этому учили, а такъ какъ въ послѣдніе три года отецъ часто бралъ его съ собой на охоту, то ружье и стрѣльба не были ему диковиной.
Дней пять спустя Юрочка, едва успѣвъ забѣжать къ дядѣ, чтобы проститься съ нимъ и его семьей, уже мчался въ отдѣльномъ поѣздѣ съ частью отряда Чернецова на сѣверъ отъ Новочеркасска.
Поѣздъ, пробывъ въ пути всего нѣсколько часовъ, остановился на какой-то степной станціи, гдѣ только-что окончился бой, и Чернецовъ съ своимъ отрядомъ преслѣдовалъ дальше разбитыя банды красной гвардіи.
Здѣсь Юрочка въ первый разъ близко, лицомъ къ лицу, увидѣлъ поле битвы.
Изуродованные и залитые кровью трупы красногвардейцевъ съ разможженными черепа-ми, съ развороченными и выпавшими внутренностями, съ переломанными руками и ногами, въ разорванной окровавленной одеждѣ произвели на Юрочку отталкивающее и потрясающее впечатлѣніе.
Въ Москвѣ онъ видѣлъ трупы издали, но здѣсь совсѣмъ не то.
Онъ стоялъ онѣмѣвшій, растерянный, дрожащій, съ перекошеннымъ ртомъ. Глаза его блуждали, ни на чемъ не останавливаясь.
Первымъ его душевнымъ движеніемъ было закричать въ источный голосъ, бросить ружье и сумку съ патронами и бѣжать изъ этого царства убійствъ, крови, ужаса и кошмара, бѣжать безъ оглядки, куда попало.
Товарищи его — юнкера, кадеты, гимназисты, реалисты, семинаристы, пробравшіеся сюда со всѣхъ концовъ разгромленной и искалѣченной Россіи, такіе же, какъ онъ, юные и такіе же новички, видимо, испытывали тоже, что и онъ, но никто изъ нихъ не обмолвился ни единымъ словомъ.