Всюду слышался радостный говоръ и звонкій, облегчительный смѣхъ.
Одно только глубоко царапнуло Юрочку по сердцу и какъ досадливо жужжащая и кружащаяся передъ лицомъ муха въ ясный день, портило ему настроеніе, это что партизаны, не взирая ни на какія мольбы враговъ, не брали ихъ въ плѣнъ и еще ужаснѣе — безпощадно и сь нечеловѣческимъ ожесточеніемъ добивали раненыхъ красныхъ.
Этого звѣрства, этой жестокости отъ такихъ же, какъ онь, интеллигентыхъ юношей онъ никакъ не ожидалъ, не понималъ и не могъ съ этимъ примириться.
Пока Юрочка раздумывалъ, къ нему съ закинутой на ремнѣ за плечо винтовкой подошелъ партизанъ-гигантъ.
XIII.
— Позвольте представиться, партизанъ Волошиновъ.
— Партизанъ... Кирѣевъ, — запнувшись и сконфузившись, потому что Юрочкѣ его новое званіе было еще непривычно, промолвилъ онъ, пожимая протянутую руку и восхищенными глазами глядя на мощную фигуру юнаго красавца.
— Вы изъ новичковъ? — ласково глядя своими яркими, темно-синими глазами въ лицо Юрочки, спросилъ Волошиновъ.
— Да... Я сегодня въ первый разъ... — застѣнчиво улыбаясь, отвѣтилъ Юрочка.
— Ну что, весело? Правда?
Волошиновъ добродушно подморгнулъ глазомъ и кивнулъ головой по направленію убитыхъ, обтирая клѣтчатымъ платкомъ разгорѣвшееся, потное, улыбающееся лицо и взъерошенную, съ густыми, черными кудрями, голову.
— Весело, — согласился Юрочка.
— А я съ перваго дня въ отрядѣ Чернецова. Молодчага — Чернецовъ.
— Да, — искренно подтвердилъ Юрочка, вспомнивъ рѣшительное лицо есаула и внуши-тельно сверкнувшую въ его рукѣ шашку передъ началомъ боя.
— Мы ихъ постоянно бьемъ, но ужъ очень много этой пакости. Такъ и прутъ все оттуда, съ Воронежа.
— Вы — не казакъ? Не изъ насихъ?
Волошиновъ опять подморгнулъ и послѣднія слова произнесъ, копируя евреевъ и усмѣхнулся, снова показавъ свои необыкновенной бѣлизны, прекрасные зубы.
— Нѣтъ. Я изъ Москвы.
— Реалистъ?
— Нѣтъ, классикъ.
— Я тоже классикъ, только-что окончилъ Новочеркасскую Платовскую гимназію и задѣлался студіозомъ. Но эти подлецы и доучиться не даютъ. У васъ есть папиросы?
— Я не курю, — отвѣчалъ Юрочка и очень пожалѣлъ, что не имѣлъ папиросъ, а потому и не могъ исполнить просьбу такъ понравившагося ему Волошинова.
— Ахъ, жаль, — хлопая себя по карманамъ и озираясь по сторонамъ поверхъ головъ ходившихъ между трупами партизань, замѣтилъ Волошиновъ. — Я въ этой суматохѣ потерялъ свой портабакъ и никакъ не найду... Должно быть, въ вагонѣ забылъ.
— Ну и ловко били вы сегодня красныхъ. Сколько прикончили?
— Сегодня... пятерыхъ, — просто отвѣтилъ онъ. — Я ужъ не считаю. А вы?
Юрочка застыдился. Онъ почувствовалъ какую-то внутреннюю неловкость.
— Не помню... кажется, одного пырнулъ... въ вокзальчикѣ... съ черными руками...
— Все шахтеры... сволочь...— съ крайнимъ презрѣніемъ отозвался Волошиновъ и на лицѣ его появилась гримаса брезгливости. — Трусы, драться не умѣютъ, а лѣзутъ... Еще стрѣлять туда-сюда, бьютъ въ бѣлый свѣтъ, какъ въ копѣечку, а какъ дѣло до штыка, какъ бараны подъ обухъ... Кастрюковъ, есть папиросы? — обратился онъ къ проходившему мимо круглолицему, сѣроглазому партизану.
— Есть... — не вынимая закуренной папироски изо рта, которую, попыхивая сѣрымъ дымомъ, онъ сосалъ съ особеннымъ наслажденіемъ, отвѣтилъ тотъ, пріостановившись и вытаскивая изъ кармана шинели кожаный, смятый, надорванный по шву портсигаръ. — На! Это большевистскія. Когда надысь у нихъ подъ Звѣревой поѣздъ отбили, такъ тамъ чуть ли не цѣлый вагонъ однѣхъ папиросъ было. Я и набралъ себѣ. Кончаются... Послѣднія... Закуривай.
Волошиновъ, прикуривъ и жадно затянувшись, цѣлымъ клубомъ, и двумя струями выпуская дымъ одновременно изо рта и изъ ноздрей, продолжалъ:
— Надо побольше отправлять къ праотцамъ этой погани, потому что не знаешь, когда твоя очередь. Нынче двухъ-трехъ выведешь въ тиражъ, а завтра, смотришь, и тебя укокошатъ. По крайней мѣрѣ, знаешь, что жизнь тооя прошла не даромъ... дорого имъ обошлась. Онъ еще разъ затянулся и продолжалъ:
— Когда я записывался у Чернецова, я тогда же рѣшилъ: убью десятокъ, а тамъ пусть убьютъ и меня. Не жаль будетъ. До десятка отправленныхъ на тотъ свѣтъ съ приложенiемъ моей руки давно сосчиталъ и бросилъ. Надоѣло. Не стоитъ. Все равно, свое дѣло сдѣлать, теперь я сверхъ комплекта живу, чей-то чужой вѣкъ заживаю. Убьютъ — не жалко.
Все это Волошиновъ сказалъ съ крайней серьезностью, прищуривая отъ дыма свои лучистые глаза.
— А много ихъ? — спросилъ Юрочка.
— Да если бы хоть въ двадцать, въ тридцать разъ больше, чѣмъ насъ, все какъ-нибудь справились бы. А то вѣдь не успѣешь покончить съ одними, смотришь, въ другомъ мѣстѣ новые появились. Покончишь съ этими, опять въ третьемъ скопляются... И такъ и мотаемся. И откуда этой мрази столько наплодилось? Каждый день бьемъ, бьемъ и никакъ не перебьемъ. И все оттуда, изъ Россіи… Недаромъ, у насъ на Дону говорятъ: «Русь могучая, кишка вонючая»...
Онъ улыбнулся. Но тотчасъ же тонкое лицо его стало страшно серьезным!..
— Это-то ничего. Съ этими россейскими то, какъ-нибудь справимся! Эти драться не умѣютъ. А вотъ что наши Гаврилычи думаютъ, чортъ ихъ знаетъ. Вонъ нѣкоторые полки противъ красныхъ дерутся и по домамъ не разъѣзжаются. А красные у нихъ работаютъ вовсю. Спиртъ, деньги, агитаторы, листовки, посулы... И эти негодяи за свой родной Тихій Донъ, за своихъ женъ и дѣтей не хотятъ драться. Нейтралитетъ держутъ, сволочи. Вѣдь подсунули же имъ такое словечко. Это пока... Ну, а если эти чубатые дьяволы встанутъ на ихъ сторону, тогда наше дѣло — капутъ, закрывай лавочку. Раздавятъ.
— Много ихъ?
— Много-немного, но казаки конные и воевать умѣютъ, а мы пѣшіе и нас горсть. Что сдѣлаешь? А я на этихъ негодяевъ насмотрѣлся довольно, знаю ихъ, какъ облупленныхъ. Пока они не воюютъ, ихъ голыми руками бери да вяжи, не ужъ если шашки вонъ изъ ноженъ, тогда съ ними самъ чорт не сладитъ...
— Кого это вы такъ честите, Волошиновъ? — спросилъ подошедшій къ нимъ широкоплечій, рослый прапорщикъ Нефедовъ.
— Да нашихъ станичниковь, Гаврилычей, г. прапорщикъ.
— А-а... — невесело протянулъ тотъ. — Есть о чемъ говорить?! Наша казуня пойдетъ за тѣмъ, кто больше спирта поставить и денегъ дастъ. Страшные подлецы! Отца роднаго продадутъ. И какъ оподлѣлъ народъ! Не узнать. Казаковъ точно подменили. Тѣ же люди и не тѣ. Три года съ ними на войнѣ прослужилъ. Жили душа въ душу, не нарадоваться. А теперь такъ охамѣли, что изъ рукъ вонъ. И все это проклятая революція надѣлала. Попомните мое слово, господа: казаки надѣлаютъ и намъ и себѣ страшныхъ бѣдъ. У нихъ опасное настроенiе. А они — огромная боевая сила. Большевики сейчасъ спохватились и за ними ухаживаютъ, воспользуются ихъ силой, чтобы ихъ же потомъ раздавить... Такъ и будетъ.
Онъ отошелъ и вмешался въ толпу партизань, кого-то ища.
— Но зачѣмъ же добиваютъ раненыхъ? — Послѣ недолгаго молчанія спросилъ Юрочка, у котораго этотъ вопросъ ни на минуту не выходилъ изъ головы и все время долгаго молчания спросилъ зрачка, у котораго этотъ вопросъ ни на минуту не выходилъ изъ головы и все время мучалъ его.
Лицо Волошинова стало еще серьезнѣе, а глаза вспыхнули неутолимой ненавистью и злобой.
— Развѣ вамъ не объясняли?
— Нѣтъ. Никто ничего не говорилъ...
— Нельзя не убивать. Съ начала и не убивали. Но это не люди и не звѣри, а хуже, попадаться къ нимъ въ лапы невозможно. Если бы только убивали, чортъ бы съ ними. На то война и ихъ похабныя «свободы». А то прежде чѣмъ убить, они нашихъ раненыхъ и пленныхъ жгли живьемъ и живьемъ же в землю закапывали, подъ ногти забивали гвозди, вырывали и выкалывали глаза и ножичками скоблили десны. Вѣдь вотъ до какого зверства дошли эти хамы! Брать въ плѣнъ намъ ихъ некуда. Куда ихъ денешь? Возиться съ ними?! Да кто же будетъ, когда у насъ каждый человекъ на счету?! А оставлять нельзя, потому что встанетъ на ноги, и противъ тебя же пойдетъ, подлецъ, с винтовкой. Витя, ты опять здѣсь? — и съ строгой и съ ласковой улыбкой обратился онъ къ маленькому, проталкивавшемуся среди другихъ партизанъ и взялъ его за плечи. — Вотъ позвольте вамъ представить, партизанъ Чернушкинъ, самый старый партизанъ въ нашемъ отрядѣ...