Донцы дѣйствительно ушли въ Сальскія и Манычскія степи, а вожди Добровольческой арміи, получившіе неоправдавшіяся потомъ на дѣлѣ свѣдѣнія, что все кубанское казачество готово съ оружіемъ въ рукахъ возстать противъ большевистскаго ига, повернули свою армію на Кубань.
Вооружена армія была недостаточно, снабжена скудно, населеніе глядѣло на нее косо.
Изъ Ростова армія вывезла съ собой только 6 орудій и тысячу снарядовъ, запасъ патроновъ былъ незначительный.
За то хвостъ арміи былъ колоссальный. Въ противоположность походному атаману Попову, бросившему на растерзаніе большевиковъ всѣхъ своихъ раненыхъ въ Новочеркасс-кѣ, генералъ Корниловъ забралъ изъ Ростова всѣхъ своихъ больныхъ и искалѣченныхъ бойцовъ, ни одного не оставивъ на поруганіе безпощадному врагу.
Кромѣ того, за арміей потянулись семьи офицеровъ и тысячи повозокъ гражданскихъ бѣженцевъ, тѣхъ, которые, спасаясь отъ большевистскихъ неистовствъ, кочевали съ бѣлыми арміями съ сѣвера Россіи до Дона.
Обозъ растягивался болѣе чѣмъ на десять верстъ. Переформированіе арміи совершалось уже на походѣ. Чернецовцы влились въ партизанскую бригаду генерала Богаевскаго. Всѣ они держались кучкой, въ одной ротѣ. Необычайную картину представляло собой шествіе Добровольческой Арміи. По ровной неоглядной степи, едва прикрьггой бѣлымъ снѣгомъ, тающимъ подъ дѣйствіемъ лучей февральскаго солнца, пѣшкомъ впереди всѣхъ въ своей сѣрой, длинной шубѣ, въ высокой сѣрой папахѣ съ шашкой при боку и палкой въ рукѣ, шлепая по грязи, шелъ самъ Корниловъ. За нимь въ косматыхъ шапкахъ, въ своемъ пестромъ одѣяніи, конная кучка немногочисленнаго текинскаго конвоя, съ молодымь красавцемъ Ханомъ Хаджіевымъ во главѣ. Большое трехцвѣтное полотнище россійскаго національнаго флага — единственнаго въ то время во всей опоганенной русской землѣ, на длинномъ древкѣ несли не чисто pусcкie люди, а текинцы. За ними, блестя на солнцѣ штыками, жидкими, но стройными рядами, шли офицерскіе полки генерала Маркова или партизаны Богаевскаго. Молодые голоса мелодично и стройно пѣли сложенную уже на походѣ свою грустную богатырскую пѣсню: Дружно, Корниловцы, въ ногу! Съ нами Корниловъ идетъ. Спасетъ, онъ, повѣрьте, отчизну, Не выдастъ онъ русскій народъ! Корнилова носимъ мы имя, Послужимъ же честно ему, Доблестью нашей поможемъ Спасти отъ позора страну! Пока армія проходила по южнымъ степнымъ станицамъ, ее донимала только невылазная грязь наступившей распутицы. Ростовскіе большевики не могли преслѣдовать ее. Была только одна короткая стычка съ ними, подъ Хомутовской станицей. Нѣсколькими пушечными выстрѣлами добровольцы разсѣяли преслѣдовавшихъ. Донское казачье населеніе въ общемъ относилось къ гонимымъ пришельцамъ довольно благодушно, старики же явно сочувствовали Корнилову. Фуража и ѣды было въ изобиліи; ночевки теплыя и довольно чистыя.
Одни только вкусившіе отъ плодовъ большевистской пропаганды фронтовики[2] , сбросившіе свои боевые доспѣхи и нарядившіеся въ бараньи тулупы, относились къ добровольцамъ иначе, чѣмъ ихъ болѣе мудрые и болѣе степенные отцы и дѣды. Фронтовики, стоя на сухихъ крылечкахъ своихъ разноцвѣтно-выкрашенныхъ, нарядныхъ и опрятныхъ куреней, въ начищенныхъ до глянца сапогахъ и калошахъ, съ напомаженными чубами, сытые и довольные, что избавились отъ боевой страды, безпечно пощелкивали сѣмячки, при видѣ блѣдныхъ, истомленныхъ, оборванныхъ, добровольцевъ, до колѣнъ утопавшихъ въ липкой черноземной грязи станичныхъ улицъ, перекидывались между собой ироническими замѣчаніями: — Гля, гля, братцы, идуть кадети, худо одѣти. Ишо войскомъ прозываются, а всѣхъ въ одну горсть можно вобрать... — Ну, ну, господа ахвицерья, помясите грязь, поломайте теперича свои бѣлыя ножки, какъ насъ заставляли мясить. Што попробовали? Видно, не по нраву пришлось? Ишь, какъ имъ морды-то подвело? Ѣда-то теперича у васъ, гляди, не панская. Ничего, потярпите, какъ мы терпѣли. Теперича пришла очередь вамъ мордоваться, а мы за васъ попануемъ!
Чубатые «граждане», не желавшіе проливать «братской» крови большевиковъ и не подозрѣвали тогда, какъ горько, какими кровавыми слезами они смѣялись надъ самими собой, надъ своими горемычными, теперь почти сплошь истребленными, семьями, надъ своимъ достаткомъ, разграбленнымъ, размыканнымъ и пущеннымъ по вѣтру красными «братьями».
Красный дьяволъ вовсю ширь разгулялся по неогляднымъ, благодатнымъ донскимъ полямъ, раскралъ, уничтожилъ и разграбилъ все безъ остатка. Соціалистъ углубилъ революцію до самаго дна, осуш,ествилъ наглядно, полностью свои «завоеванія», какія ему только въ мечтахъ чудились! Цвѣтущую страну обратилъ въ пустыню.
Дымомъ пожаровъ окутались богатые, цвѣтущіе казачьи хутора и станицы; красный дьяволъ изнасиловалъ ихъ женъ, дочерей, сестеръ и невѣстъ, стариковъ разстрѣлялъ, беззащитныхъ дѣтей заморилъ голодомъ, холодомъ и истязаніями. Сами чубатые непротив-ленцы опомнились и взялись за оружіе да поздно! Теперь бѣлѣютъ ихъ косточки, разбросан-ныя по всей великой россійской равнинѣ, въ поляхъ Польши, въ степяхъ Дона и Кубани, въ горахъ Кавказа и Крыма, а немногіе оставшіеся въ живыхъ, голодные, раздѣтые, нищіе, безправные, изнываютъ по всей землѣ, подъ чужестраннымъ игомъ за колючей проволокой, или рабскимъ трудомъ добываютъ себѣ скудное пропитаніе, или съ оружіемъ въ рукахъ бьются за чужія блага на свою окончательную гибель.
Несравненные воины, гроза боевыхъ полей, они стали предметомъ безсовѣстной эксплуатаціи и своихъ доморощенныхъ торговцевъ кровью, и своихъ бывшихъ союзниковъ, и своихъ враговъ.
Тамъ, гдѣ испоконъ вѣковъ стояли привольные, богатые и веселые хутора и станицы, торчатъ однѣ обгорѣлыя, черныя печины и трубы. Степной вѣтеръ съ жалобнымъ воемъ развѣваетъ сѣрый пепелъ ихъ по зазаросшимъ чертополохомъ и бурьяномъ, недавно еще цвѣтущимъ нивамъ.
Онъ разсказываетъ возмутительную повѣсть о томъ, какъ предательски подло былъ обманутъ и истребленъ цѣлый соблазненный народъ. Какими невыразимыми муками, страданіями и издѣвательствами были наполнены послѣдніе дни его жизни. Но кому? Для чего? Тщетно! Нѣтъ у него слушателей. Страшенъ грѣхъ измѣны, но и невообразимо тяжка расплата!
Роскошные виноградные и фруктовые сады, какъ сплошной зеленой гирляндой, на сотни верстъ обрамлявшіе правый нагорный берегъ синеструйнаго Тихаго Дона, теперь погибли. Одичавшія свиньи, безхозяйная скотина, да трусливые зайцы топчутъ и объѣдаютъ ихъ благодатные чубуки и корни.
Тамъ нѣтъ уже прежняго красиваго, добраго, привѣтливаго, трудящагося и воинственнаго населенія.
Бородатые, алчные бродяги, съ злобными взглядами хищныхъ звѣрей, несмѣтной, всепожирающей саранчей нахлынувшіе со всѣхъ концовъ разоренной, одичавшей Россіи, захватили уцѣлѣвшія отъ разгрома и пожарищъ жилища, растащили послѣднее достояніе, истребили женъ и дѣтей исконныхъ хозяевъ и за остатки награбленнаго, подобно папуасамъ, ведутъ между собой безпрерывную войну.
Тамъ, гдѣ въ теченіи вѣковъ кипѣла боевая и трудовая жизнь, гдѣ раздавались стройныя, лихія, богатырскія казачьи пѣсни, теперь стонетъ воздухъ отъ мерзкой ругани и разухабистой, пьяной, поганой частушки.
Тамъ на пустынномъ пепелищѣ еще недавно цвѣтущей, красивой, теперь разгромленной и поруганной жизни, пляшетъ свой безобразный танецъ смерти, сейчасъ торжествующій, но обреченный, нищій, пьяный бездѣльникъ — демократъ.
До перваго пограничнаго села Ставропольской губерніи — Лежанки, Добровольческая армія прошла, не тревожимая большевиками.
У Лежанки произошелъ первый большой бой, длившійся нѣсколько часовъ подрядъ.
Противъ добровольцевъ выступила здѣсь 39-ая пѣхотная дивизія, самовольно перешедшая сюда на кормежку съ развалившагося Кавказскаго фронта. Къ нимъ пристали почти поголовно выступившіе противъ «кадетовъ» мужики окрестныхъ селъ, главнымъ образомъ изъ запасныхъ солдатъ.