— Это и мой отецъ говорилъ, — сказалъ Волошиновъ.
— Всѣ отцы наши такъ говорили. Это казачій завѣтъ, какъ бы нерушимая присяга... Разъ нарушилъ, кончено, все пойдетъ прахомъ. Оно такъ и вышло... — ввдохнувъ, подтвердилъ Кастрюковъ, лежавшій опершись на локоть, около Вити.
— Да, Царя-то теперь нѣту, — замѣтилъ Волошиновъ.
— Такъ что-же, что нѣту?! — съ дѣтской запальчивостью возразилъ Витя.
— Тсс... Витя, не кричи! — строго замѣтилъ Волошиновъ.
— Такъ что-же?! — понижая голосъ до шопота, горячо продолжалъ Витя, вскакивая на колѣнки и поджимая подъ нихъ полы своего короткаго полушубочка. — А зачѣмъ они его смѣстили? Зачѣмъ? Вотъ отъ того-то и вся бѣда пошла, никому житья не стало, что Царя смѣстили. Кабы былъ Царь, никогда такого разбоя онъ не позволилъ бы. Никогда! А я за Царя!.. Умру за Царя... И все тутъ.
— Чего же теперь про Царя говорить, когда Его уже нѣтъ... — тихо промолвилъ Волошиновъ.
— Все равно, будетъ, будетъ! — почти со слезами воскликнулъ Витя, ударяя своимъ маленькимъ кулакомъ по землѣ, — потому что... потому что безъ Царя нельзя!
Всѣ замолчали и задумались.
— Эхъ, курнуть бы! — со вздохомъ сказалъ Кастрюковъ. — И папиросы есть и спичками давеча въ станицѣ раздобылся...
— Нельзя. Надо терпѣть! — замѣтилъ Волошиновъ.
— Знаешь, «терпи, казакъ, атаманомъ будешь». Мало ли чего хочется?! Я бы самъ такъ затянулся... Ты вотъ сказалъ, а у меня сразу ажъ подъ ложечкой засосало, а терплю. О чемъ ты думаешь, Юра?
Юрочка скакалъ на одной ногѣ, борясь съ донимавшимъ его холодомъ.
Послѣ обращенія къ нему Волошинова онъ присѣлъ сбоку своего товарища.
Одѣтъ онъ былъ довольно легко: грѣлъ его только недавно раздобытый имъ ватный жилетъ. Все остальное одѣяніе, состоявшее изъ старой шерстяной рубахи, холодной, потрепаной шинели, рваныхъ штановъ, а на ногахъ дырявыхъ ботинокъ съ заношенными обмотками, плохо держало теплоту.
Отъ пронизывающаго вѣтра особенно страдали его руки и ноги.
— А такъ, ни о чемъ особенно... — отвѣтилъ онъ. — Видишь ли, я вотъ такъ часто думаю... не знаю, какъ бы это объяснить... Жизнь наша такая, что ужъ хуже нельзя и придумать...
Дукмасовъ и Кастрюковъ, отъ усталости готовые каждую минуту заснуть и мужественно боровшіеся съ дремотой, по тону и началу объясненій Юрочки почувствовавшіе что-то важное и имъ близкое, оба подвинулись къ нему.
— Да. Правда. Ужъ хуже и нельзя. Такая жизнь мнѣ никогда и во снѣ не снилась. Наше положеніе хуже положенія бродячихъ собакъ: отовсюду гонятъ, бьютъ. Негдѣ притулиться. И за что! Чѣмъ мы провинились? Что не хотимъ признать власть жида и хама? Вѣдь толькои всего. Такъ неужели Господь Богъ создавалъ землю только для нихъ однихъ? А другіе для чего же родились? Вѣдь никто изъ насъ самъ не напрашивался родиться. Родили насъ помимо нашего желанія. Что же ты хотѣлъ сказать, Юра? — спросилъ заинтересованный Волошиновъ, зорко всматриваясь въ темноту.
— Я такъ думаю, — продолжалъ Юрочка, — что теперь не промѣнялъ бы эту нашу отвратительную жизнь ни на какія горы золотыя у большевиковъ.
— О, я тебя понимаю, я самъ такъ часто думаю, особенно когда ужъ очень погано и жутко приходится. Вотъ живемъ мы подъ пулями и шрапнелями, въ постоянной опасности, терпимъ и голодъ, и холодъ, и вши эти проклятыя... Прямо самому себѣ иной разъ гадокъ становишься и думаешь, лучше бы ужъ поскорѣй укокошили, чѣмъ терпѣть всю эту пакость и муку. А съ другой стороны вотъ живетъ во мнѣ это сознаніе, что я-то правъ и мнѣ въ тысячу разъ лучше все это терпѣть, чѣмъ быть на сторонѣ этихъ подлыхъ гадюкъ — большевиковъ и пользоваться всѣми ихъ награбленными, презрѣнными благами жизни. По крайней мѣрѣ, сознаешь, что совѣсть твоя чиста, что стоишь ты за правое дѣло, за угнетенныхъ, ограбленныхъ, гонимыхъ, за несчастную, погубленную Родину...
— Вотъ, видишь... и я такъ думаю... — вставилъ Юрочка.
— Да на самомъ дѣлѣ, вотъ эти отвратительныя вши, которыя ползаютъ по твоему тѣлу, и голодъ, и холодъ, и недосыпаніе, и что мокрый мѣсишь по дорогамъ грязь съ винтовкой за плечами до того, что ногъ не чувствуешь, право, иной разъ даже радуешься, испытываешь какое-то счастіе, что всѣ эти муки переносишь не для одного себя, а за правду и за Родину...
— Правда, вѣрно, — подтверждали другіе партизаны.
— Ну и пусть другіе никогда это не узнаютъ, — продолжалъ Волошиновъ, — не оцѣнятъ того, что мы дѣлаемъ и что переносимъ, но вотъ это собственное сознаніе своей правоты даетъ и отраду, и силу перенести всѣ эти ужасы... Есть же справедливость на свѣтѣ. Не можетъ быть, чтобы ея не было. А разъ такъ, то значить, наша доля такая, что здѣсь, на землѣ, отмучаемся, а тамъ, на томъ свѣтѣ, Господь за муки наши грѣховъ сбавитъ...
— Да, намъ только этимъ и можно утѣшаться, больше нечѣмъ, — серьезно замѣтилъ Кастрюковъ.
— А развѣ это мало, Кастрюковъ? — спросилъ Юрочка. — Вотъ, вотъ, Волошиновъ, и я также думаю...
— И я, — отозвался Дукмасовъ.
— И чего они такъ взъѣлись, проклятые, точно бѣлены объѣлись? — промолвилъ какъ-бы про себя Кастрюковъ.
Сидѣвшій у столба на корточкахъ, спина къ спинѣ съ Волошиновымъ и до сего времени молчавшій начальникъ заставы — прапорщикъ Нефедовъ неожиданно спросилъ:
— Это вы про большевиковъ?
— Да...
— Эхъ, господа, господа! — воскликнулъ онъ, вздохнувъ. — Молодо — зелено. Вы говорите, они взъѣлись? При чемъ эти пьяные, науськанные, тупые и развратные негодяи?! Они только исполнители чужрй воли, пушечное мясо, которыхъ раздразнили клеветой и ложью и обольстили несбыточными посулами. Не они управляютъ событіями, они только являются ужаснымъ орудіемъ въ рукахъ другихъ. Хотя они —несомнѣнно звѣри, но сами по себѣ никогда не рѣшились бы на тѣ ужасы и пакости, которые творятъ теперь. Задумано это не ими. Тутъ надо искать иныхъ антрепренеровъ всероссійскаго разгрома... Конечно, ихъ тупость не можетъ служить имъ оправданіемъ. Всетаки они отлично понимаютъ, что убивать и грабить своихъ близкихъ есть великій грѣхъ и тяжкое преступленіе, какими бы «высокими» лозунгами такія дѣянія ни прикрывались. А потому съ ними надо биться на смерть, безпощадно, иначе эта зараза погубитъ не только насъ, но и всю Россію...
Всѣ прислушались, затаивъ дыханіе.
— Я догадываюсь, о комъ вы говорите, — сказалъ Волошиновъ.
— Тутъ не долго догадаться. Говорю, конечно, о жидахъ. На такое страшное злодѣяніе, какъ уничтоженіе великой Россіи и истребленіе русскаго народа, т. е. разоренie десятковъ милліоновъ русскихъ семействъ, истребленіе невообразимаго количества людей могло дерзнуть только это Богомъ проклятое и отверженное племя. Задумано это ими широко, задумано всѣмъ міровымъ жидовствомъ вкупѣ, подготовлялось долгіе годы, а теперь только приводится въ исполненіе. Тутъ великая тайна, тутъ міровой злодѣйскій загадъ, который, къ несчастію, не скоро будетъ расшифрованъ христіанскими народами. Несчастіе Россіи — это только первый этапъ жидовской побѣды. Потомъ очередь дойдетъ и до другихъ народовъ. Помните, господа, что многіе изъ насъ не вернутся изъ этого похода, многіе сложатъ свои головы, но кто останется жить, пусть никогда не забываетъ, что врагъ нашъ и врагъ всего русскаго народа, при томъ врагъ кровожадный, непримиримый, подлый, ни передъ чѣмъ не останавливающійся — пархатый жидъ. И знайте, что врагъ этотъ страшно опасный и самый могущественный, потому что дѣйствуетъ онъ не своей силою, которой у него нѣтъ, а силами другихъ народовъ, искусно пользуясь ихъ тупостью, жадностью и недальновидностью. Сейчасъ долго было бы это объяснять вамъ. Поймете потомъ. А потому съ жидомъ должна быть безпощадная борьба, на истребленіе. Отнынѣ жить намъ вмѣстѣ съ жидомъ въ нашей родной Россіи нельзя: или они или мы, другого рѣшенія вопроса быть не можетъ. Это со временемъ поймутъ, къ этому рѣшенію придутъ, но, пожалуй, поздно, только тогда, когда жидъ будетъ полнымъ и безконтрольнымъ властелиномъ на русской землѣ. Вотъ чего я боюсь... Да и теперь кто ворочаетъ большевиками? Бронштейнъ, Апфельбаумъ, Цедербаумъ, Іоффе, темный по происхожденію Ленинъ-Ульяновъ и другіе жиды...