Не удержавшись въ Новочеркасскѣ и Ростовѣ, она такой точкой опоры считала сердце Кубани — Екатеринодаръ.
Въ сердцахъ добровольцевъ жила и пламенѣла горячая вѣра въ то, что они спасутъ родину отъ окончательной гибели или, по крайней мѣрѣ, продержатся до тѣхъ поръ, пока не подоспѣютъ на помощь «доблестные» союзники.
Они не сомнѣвались въ окончательномъ исходѣ міровой войны, они вѣрили, что общій врагъ, ради одолѣнія котораго Императорская Россія принесла такія неисчислимыя жертвы, въ концѣ концовъ будетъ раздавленъ, какъ не сомнѣвались и въ томъ, что «благодарные» союзники помогутъ имъ свергнуть иго международной шайки грабителей, воровъ и убійцъ.
Для этого вѣдь такъ мало надо по сравненію съ тѣмъ, что дала Россія для побѣды и торжества союзниковъ!
Усомниться въ благородствѣ и благодарности «доблестныхъ», «вѣрныхъ» союзниковъ, допустить съ ихъ стороны коварство, низкое своекорыстіе и предательство къ впавшей въ несчастіе своей Родинѣ въ рядахъ добровольцевъ считалось великимъ грѣхомъ, несмывае-мымъ позоромъ, преступленіемъ непростительнымъ...
И всѣ жили надеждой, всѣ вѣрили, пламенно, безоглядно вѣрили, что ихъ невообрази-мыя страданія и великія жертвы не пропадутъ даромъ, что «доблестные», «благородные», «вѣрные» союзники, покончивъ съ общимъ врагомъ, изъ чувства благодарности къ настоя-щей подлинной Россіи не оставятъ ихъ безъ помощи, выручатъ. Предательство съ ихъ стороны представлялось имъ слишкомъ чудовищнымъ и безчеловѣчнымъ. Даже мысль о немъ они не допускали, не хотѣли поганить своихъ сердецъ ею...
Невообразимыя по своему изувѣрству и жестокости истязательства большевиковъ надъ ранеными и попавшими въ плѣнъ «кадетами» вызывали со стороны послѣднихъ равноцѣн-ный отвѣтъ.
Большевики сдирали съ добровольцевъ кожу, вырѣзывали лампасы во всю длину ногъ отъ ступней до бедеръ, выматывали кишки, ломали кости, скоблили ножами десна, выкалывали шиломъ глаза, вырывали ногти и зубы, живьемъ сжигали и зарывали въ землю.
Добровольцы подвергали жестокимъ избіеніямъ и разстрѣламъ плѣнниковъ-большеви-ковъ.
Обычнымъ зрѣлищемъ являлись своеобразныя гирлянды изъ повѣшенныхъ комиссаровъ на площадяхъ тѣхъ селъ, станицъ и хуторовъ, которые своимъ побѣдоноснымъ шествіемъ проходила Добровольческая армія.
И никого такое зрѣлище не поражало, никого не возмущало.
Наоборотъ, такія рѣшительныя мѣры удовлетворяли накопившуюся въ сердцахъ добровольцевъ месть, горечь, злобу и обиду противъ грабителей, истязателей и убійцъ.
Всѣ находили, что съ такими безпощадными, бѣшеными животными, какими въ дѣйствительности оказались красные носители «свѣтлыхъ» «свободъ», надо поступать именно такъ, а не иначе.
И было добровольцамъ невообразимо тяжко, тяжко физически и морально.
Была не жизнь, не существованіе подъ солнцемъ, а кровавый кошмаръ, зубовный скрежетъ, кромѣшный адъ.
И этотъ адъ усугублялся еще и тѣмъ, что съ того времени, какъ армія ушла изъ Ростова, ее, точно непроиицаемой переборкой, отдѣлили отъ всего свѣта и надъ головой ея плотно захлопнули крышку. Она оказалась разобщенной со всѣми. Міръ жилъ самъ по себѣ, а она сама по себѣ. До нея ни откуда не доходило никакихъ извѣстій.
XXIII.
Но и въ этой юдоли сплошныхъ страданій, лишеній, испытаній, подвиговъ, крови и смерти выпадали и рѣдкіе проблески радости и даже счастія.
Юрочка и всѣ его соратники помнили, какъ на походѣ, уже за Лабой, миновавъ страшнымъ пламенемъ горящіе какіе-то хутора и хуторъ Киселевскій, дня два подрядъ, въ тѣ часы, когда затихали ожесточенные бои и особенно по вечерамъ, откуда-то издалека, точно изъ нездѣшняго подземнаго міра еле-еле улавливались напряженнымъ ухомъ какіе-то безконечно-отдаленные звуки, похожіе на тяжкое, съ великой натугой, страдальческое дыханіе огромныхъ, невиданныхъ чудовищъ, а въ сумеркахъ на необозримомъ степномъ горизонтѣ гдѣ-то далеко-далеко, словно разверзались тяжелыя вѣжды, вспыхивали короткими, грозящими зарницами невидимыя, огромныя очи и мгновенно снова смыкались.
Не подлежало сомнѣнію, что гдѣ-то далеко шли большіе артиллерійскіе бои.
Старые, опытные офицеры по часовымъ стрѣлкамъ высчитывали, что бои идутъ въ 45-50-ти верстахъ, не ближе.
Всѣ были крайне заинтригованы, всѣ ломали головы надъ вопросомъ, что это значило?
Скоро среди добровольцевъ пронеслась кѣмъ-то пущенная догадка, что это пробивается къ нимъ на соединеніе Кубанская армія Эрдели.
Въ рядахъ измученныхъ, истекавшихъ кровью добровольцевъ, непроницаемымъ желѣзнымъ кольцомъ цѣлый мѣсяцъ отдѣленныхъ отъ всего міра, пробудились надежды на скорую помощь.
Однако они боялись вѣрить во что-либо доброе.
Снова безпрерывные длинные переходы, не умолкающее бои, кровавый кошмаръ и адъ. Останавливались только для того, чтобы оружіемъ пробивать кровавую дорогу, шли для того, чтобы преслѣдовать облѣпившаго со всѣхъ сторонъ врага. Бой горѣлъ, не умолкая и съ фронта, и съ фланговъ, и съ тыла. Бой на остановкахъ, бой на походѣ.
Съ тяжелыми боями, отбивая у врага каждый шагъ и переправу черезъ рѣку Лабу, оставили добровольцы станицу Некрасовскую.
За Лабой потянулись сплошь мужицкія поселенія.
При приближеніи добровольцевъ жители бросали свои дома и поголовно разбѣгались.
Бои подъ какими-то горящими хуторами, бои подъ Киселевскимъ хуторомъ, въ самомъ хуторѣ и за хуторомъ.
9-го марта Добровольческая армія съ боемъ ночью заняла большой мужицкій Филипповскій хуторъ, разселившійся по обоимъ берегамъ рѣчки Пшеха или Бѣлой.
Въ хуторѣ не осталось ни одного человѣка изъ мѣстныхъ жителей.
Злыя кубанскія собаки надрывались отъ лая; на улицахъ и базахъ ревѣли бродившіе волы, мычали коровы и телята; носились и ржали лошади, хрюкали свиньи; въ дворахъ безпокойно гоготали гуси, тревожно покрякивали утки, даже куры, привыкшія засыпать съ заходомъ солнца, не попавъ своевременно въ курятники на свои нашести, хлопали крыльями, взлетая на заборы и громко, испуганно кудахтали.
Отдѣленіе партизанъ, въ которомъ съ своими друзьями-чернецовцами служилъ Юрочка, помѣстилось въ одномъ, отведенномъ для него, дворѣ.
Партизаны съ ранняго утра до поздней ночи проведшіе въ бою, не видавшіе ни корки хлѣба, измученные и голодные, вошли въ избу.
Въ ней оказалось жарко натоплено.
Въ печкѣ, занимавшей добрую половину хаты, еще тлѣли дрова, передъ деревянной широкой кроватью на скамьѣ въ круглой квашнѣ, накрытой толстымъ рядномъ, пучилось тѣсто, готовое вотъ-вотъ перелиться черезъ край.
Видимо, хозяева только-что сбѣжали.
При жизни Корнилова мародерство въ Добровольческой арміи пресѣкалось безпощадно — сурово.
За все, взятое у жителей, платилось полнымъ рублемъ.
Такъ практиковалось во всѣхъ казачьихъ хуторахъ и станицахъ.