— Это помраченіе, психозъ, аффектъ. Это пройдетъ...
— Оставьте, сестрица, ради Бога, эти мудреныя слова, они только съ толка сбиваютъ. Довольно словъ. Посмотрите просто, взгляните безобразной правдѣ прямо въ глаза и назовите вещи своими настоящими именами, а не драпируйте туманными, красивыми оправдательными словечками. Они есть ложь. Просто надо сознаться, что въ крови этого гнуснаго народа дремала органическая страсть къ грабежу, воровству, къ извращеніямъ, къ кощунству и ко всякимъ инымъ преступленіямъ. Жидо-соціалисты взлелѣяли и разбудили эту страсть, большевики сняли последнюю узду закона... ответственности никакой... Вы говорите, что пройдетъ. Несомнѣнно, пройдетъ. Все проходить. Но пройдетъ это только тогда, когда эти гады, руководимые жидами, истребятъ все честное, порядочное и доблестное въ Россіи, а потомъ пожрутъ другъ друга. До этого момента они не успокоятся...
— Если вы такъ безнадежно смотрите на наше положеніе и пророчите такіе ужасы, зачѣмъ же вы остались?
Нефедовъ засмѣялся съ какой-то жуткой веселостью.
— То-есть, позвольте васъ спросить, сестрица, какъ бы я не остался?! Развѣ спрашивали о нашихъ желаніяхъ? Вы же знаете, что насъ просто бросили, какъ ненужный хламъ. Почему? Значитъ, такъ надо. Мы обременяемъ армію, которой необходимо уйти, иначе она погибнетъ. Вѣдь не забывайте, сестрица, что армія потрясена чудовищными потерями, особенно подъ Екатеринодаромъ. Смерть верховнаго вконецъ доконала ее. Это такой страшный ударъ, отъ котораго, не знаю, можно ли оправиться. Арміи надо придти въ себя, пополнить ряды, отдохнуть и опомниться, хотя... хотя жертвы ранеными армію не спасутъ. Это скользкій, опасный путь, путь разложенiя и гибели. Вы не знаете, сестрица.,. кто теперь вмѣсто верховнаго комадуетъ? Не начальникъ штаба генералъ Романовскій?
— Нѣтъ. Называли какую-то другую фамилію...
— Какую?
— Кажется, Деникинъ...
— Деникинъ, Деникинъ... — шепталъ раненый, напряженно припоминая. — Слышалъ. Но вѣдь онъ ничѣмъ и никѣмъ не командовалъ здѣсь. Какъ же?..
Раненый замолчалъ и сразу измѣнился въ лицѣ.
— Теперь все понятно, — черезъ нѣсколько секундъ безнадежно промолвилъ онъ, — кончитъ тѣмъ, чѣмъ началъ. Ради спасенія своей шкуры броситъ свою армію въ самый критическій моментъ, какъ сейчасъ бросилъ насъ. Это ясно, орла видно по полету, а это — робкая ворона. Корниловъ никогда, ни въ коемъ случаѣ ничего подобнаго не сдѣлалъ бы. Ку-уда! Новый командующій недостоинъ своей арміи. Она несравненно выше его. Такіе люди, лучшіе люди, какихъ больше нѣтъ. Онъ погубитъ ихъ. Ну, «нѣтъ худа безъ добра». Я радъ и не жалѣю, что меня бросили. Все равно, я не пережилъ бы развала и гибели арміи. Теперь вы спрашиваете, почему я, зная, что намъ, раненымъ, ждать пощады нельзя, въ усъ себѣ не дую, даже веселъ и смѣюсь. Что же въ моемъ положенiи прикажете дѣлать? Остался ли бы я здѣсь добровольно, если бы меня спросили? Никакъ. На костыляхъ ушелъ бы вслѣдъ за арміей. А теперь, что же, прикажете горевать, плакать? На это я неспособенъ. Сердце мое
давно уже всѣ слезы выплакало. Или думаете, что я дурачусь, шучу? Но вѣдь въ такія минуты, все равно, какъ передъ святымъ причастіемъ, непристойно шутить.
Послѣдніе слова онъ высказалъ съ волненіемъ и сь крайней серьезностью.
— Какія ужъ тутъ шутки?! — вырвалось у сестры и слезы хлынули изъ ея глазъ. — Только я не понимаю васъ... вашего отношенія...
Сестра съ выраженіемъ полнаго отчаянія на лицѣ отирала платкомъ слезы.
Несмотря на все сказанное Нефедовымъ, она хотя и опасалась, но все же не вѣрила въ возможность дикой расправы надъ ранеными, за то убѣдилась, что любитъ и любить безнадежно, безъ тѣни отвѣта.
Прапорщикь сосредоточенно о чемъ-то думалъ и курилъ, покачивая здоровой ногой.
XXXVIII.
— Хорошо, хотите, я вамъ все скажу, разъясню мою точку зрѣнія, пока не пожаловали незваные гости... — предложилъ раненый, загасивъ окурокъ и бросивъ его на прежнее блюдечко.
— Очень хочу, — взглянувъ на прапорщика, съ живостью отвѣтила дѣвушка.
— Мнѣ всего 29 лѣтъ. Какъ видите, не такъ ужъ старъ. Не правда ли? Если разсуждать по-прежнему, по-хорошему, т. е. по тѣмъ временамъ, когда былъ Царь на Руси, когда каждый зналъ свое мѣсто и всѣ мы жили въ безопасности и когда мы, ослы, только и дѣлали, что проклинали и всячески роняли Его власть, въ сущности я — молодой человѣкъ, у меня вся жизнь впереди и даже безъ ноги, которой лишили меня не германцы — наши враги, съ которыми я воевалъ три года, а братья по крови, свои «хрещеные богоносцы», можно бы еще много радостей и утѣхъ получить отъ жизни. Но вотъ въ чемъ, какъ хохлы говорятъ, заковыка. Я — не животное, жить въ собственное брюхо и ради только брюха не могу. Пробовалъ переломить, убѣдить себя, не могу, выше силъ. У меня были кое-какіе идеалы и всѣ они безъ остатка омерзительно, жестоко, по-хамски, вы понимаете, сестра, по-хамски, постыдно какъ-то поруганы и разбиты вотъ этимъ самымъ народомъ. Я его ненавижу и презираю. Вѣдь въ моихъ глазахъ чѣмъ онъ сталъ. Кто онъ такое? Это — безчисленное стадо воровъ, убійцъ, трусовъ, алкоголиковъ, вырожденцевъ, идіотовъ, поправшихъ всѣ божескіе и человѣческіе законы, вѣру, Бога, отечество... А вѣдь только этимъ создается и на этомъ только и держится жизнь. Такой народъ не имѣетъ будущаго. Онъ конченъ. Онъ — зловонный человѣческій соръ и какъ соръ, будетъ въ свои сроки сметенъ съ лица земли карающей десницей Всевышняго. А вѣдь этотъ народъ былъ моимъ богомъ. Вѣдь страшно и обидно, обидно до слезъ вспомнить объ этомъ. Это такая драма... — Онъ понизилъ шопотъ. — Ну если бы, простите, вы мать свою родную, обожаемую, боготворимую, вашъ недосягаемый идеалъ, вдругъ своими собственными глазами увидѣли предающейся пьянству или еще хуже,.. Простите за такое сравненіе, но вродѣ этого у меня. Понимаете? — Онъ съ безнадежнымъ отчаяніемъ махнулъ рукой. — Что такое теперь народъ въ моихъ глазахъ? Это — ходячая на двухъ ногахъ нечистая тварь, ненасытное чудовище съ отвратительной пастью, съ ужасающими челюстями и брюхо... необъятное брюхо. Этимъ челюстямъ безперерывно надо чавкать, а ненасытному брюху переваривать. Ни капли справедливаго отношенія къ другимъ, ни малѣйшаго желанія трудиться, ни на іоту достоинства, ни разумѣнія, ни чести, ни совѣсти... Онъ, какъ свинья, давиться будетъ и все будетъ жрать и жрать и все будетъ находить, что ему мало, что его обдѣлили и когда все сожретъ, то даже и то корыто, въ которомъ былъ кормъ, т. е. свою же родную Россію, тупымъ рыломъ своимъ перевернетъ вверхъ дномъ и сгрызетъ всю, всю безъ остатка и не поперхнется и не пойметъ эта алчная, грязная свинья, какой бѣды онъ натворилъ и издохнетъ самъ, т. е. политически государственно издохнетъ такъ же неопрятно, недостойно и отвратительно, какъ свинья, ни въ комъ не возбудивъ сожалѣнія. Раньше же этой поры онъ не опомнится. Нѣтъ. Куда ему?! Пока у него былъ Богъ и Царь надъ нимъ, онъ былъ смиренъ. Бога онъ давно пропилъ и слопалъ. Объ этомъ постарались его «благодѣтели» и «радетели», Царя отъ него эти же самые непочтенные милостивые государи убрали и теперь ему самъ чортъ не братъ. Но это до поры, до времени. Когда протретъ онъ свои пьяные, безстыдные, кровавые глаза, окажется нищимъ бродягой. Все приберутъ къ рукамъ его теперешніе руководители и владыки — жиды. Великой, православной Россіи не будетъ. Жидъ будетъ хозяиномъ надъ русской землей и поѣдетъ верхомъ на этомъ «свободномъ» революціонномъ народѣ, куда захочетъ и будетъ дуть его и въ хвостъ, и въ гриву. Видите, какія «лучезарныя» перспективы... Можно ли, сознавая все это, продолжать жить... да еще калѣкой?!
— Не говорите такъ, не говорите... Вѣдь это ужасно... И ничего возразить я не могу вамъ... — въ отчаяніи прошептала сестра и, помолчавъ, добавила. — А все-таки у меня есть надежды... есть внутреннее убѣжденіе...