Онъ послалъ двѣ офицерскія роты захватить станцію, а самъ по телефону, обманувъ большевнковъ, вызвалъ къ будкѣ бронированный поѣздъ.
Потомъ онъ быстро перевелъ одно изъ орудій черезъ путь, поставивъ его противъ будки, по обѣимъ же сторонамъ дороги въ темнотѣ разсыпалъ стрѣлковыя цѣпи.
Скоро со станціи, пыхтя и стуча колесами, вышелъ броневой поѣздъ, съ прицѣпленными къ нему освѣщенными классными вагонами.
Когда паровозъ поравнялся съ желѣзнодорожной будкой, стоявшій здѣсь генералъ Марковъ своимъ громовымъ голосомъ крикнулъ:
— Стой!
— А ты кто? — спросилъ машинистъ.
— Свой...
Стоявшее въ нѣсколькихъ шагахъ орудіе выстрѣлило въ паровозъ.
Офицеры и самъ генералъ забросали паровозъ ручными гранатами. Мгновенно былъ убитъ машинистъ и разворочена топка.
Раненая машина накренилась на бокъ и освободившіеся нары съ шипѣніемъ и свистомъ огромными клубами повалили изъ котла.
Добровольцы, не теряя времени, бросились къ поѣзду и безъ малѣйшей пощады перебили красныхъ.
Въ суматохѣ кто-то поджегъ одинъ изъ товарныхъ вагоновъ, оказавшійся наполненнымъ патронами, отъ перваго загорѣлись два другихъ. Остальные дружными усиліями доброволь-цевъ удалось откатить отъ пожарища.
Армія, бросившая въ Гначбау восемнадцать орудій только изъ-за того, что къ нимъ не имѣлось ни одного снаряда, израсходовавшая послѣдніе патроны, здѣсь взяла съ боя 800 снарядовъ и больше ста тысячъ патроновъ.
Угнетенный духъ добровольцевъ сразу воспрянялъ.
«О, мы еще можемъ воевать! — думалъ каждый. — Верховнаго нѣтъ. Замѣнить его никѣмъ нельзя, но у насъ есть Марковъ. А съ такими, какъ онъ, умирать еще рано!».
Всякая армія должна имѣть своего божка, которому она беззавѣтно вѣритъ, котораго любитъ и обожаегь.
Тогда она неодолима. У добровольцевъ умеръ Корниловъ и побѣдоносная, геройская армія, имѣвшая въ своихъ рядахъ множество храбрыхъ генераловъ и офицеровъ, лишилась своей вѣры, своего бога. И она заколебалась, была близка къ развалу.
Подъ Медвѣдковской она нашла новаго божка въ лицѣ генерала Маркова, котораго она знала, который своими подвигами выдѣлялся и въ европейской войнѣ, и на Дону, и на Кубани.
И она увѣровала, что для нея еще не все кончено.
Армія, не тревожимая противникомъ, въ тотъ же день отошла въ сосѣднюю станицу Дядьковскую.
Никто среди добровольцевъ, не исключая даже высшаго командованія, не зналъ, гдѣ просвѣтъ, гдѣ населеніе отрезвилось отъ большевистскаго дурмана, гдѣ примутъ измучен-ную армію, если не съ распростертыми объятіями, то хотя бы безъ вражды и у всѣхъ была одна сверлившая мозгъ и сушившая сердце неотвязная мысль: какъ вырваться изъ смерто-носной большевистской петли и куда теперь двинуться?
XLIX.
Въ Дядьковской станицѣ добровольцы пробыли дня два.
Было тепло и даже жарко. Жгучее солнце и горячій степной вѣтеръ сушилъ зеленѣвшія поля; точно жирными сливками облѣпленныя цвѣтомъ, почти безъ листьевъ плодовыя деревья роняли лепестки въ такомъ изобилiи, что земля подъ ними оказывалась покрытой розовато-блѣднымъ, мягкимъ ковромъ.
Положеніе арміи высшимъ командованіемъ признавалось отчаяннымъ.
Чтобы сохранить кадры, по тайному плану штаба предстояло совершать огромные переходы, всячески избѣгая ввязываться въ большіе бои съ неисчислимыми полчищами красныхъ, которыя окружали армію со всѣхъ сторонъ, которыя родились на каждомъ шагу, точно всякій разъ разверзалась земля и изъ нѣдръ ея выходили все новыя и новыя банды.
Высшее командованіе сознавало, что армія, потрясенная смертью вождя, понесшая чудовищныя потери, израсходовавшая наступательную энергію въ неудачной осадѣ Екатеринодара, малочисленная, переутомленная, извѣрившаяся, лишенная всего необходи-маго, крайне нуждается въ отдыхѣ, въ пополненіяхъ и переформированіи.
Но гдѣ найти спокойствіе и желанный отдыхъ? Куда идти? Кѣмъ и какъ пополнить порѣдѣвшіе ряды? Гдѣ взять вооруженіе, фуражъ, провизію, людей и лошадей?
Всѣ эти вопросы во весь ростъ уже не одними только грозными призраками, а въ неумолимой дѣйствительности вставали передъ командованіемъ и требовали спѣшнаго, безотлагательнаго разрѣшенія.
Ни подходящаго мѣста для отдыха, ни людей, ни матеріальной части нигдѣ не находилось.
Положеніе создавалось безвыходное.
Оставалось только одно: куда-то уходить, гдѣ-то бродить, чего-то ждать, чего-то нащупывать, искать, потому что стоять на какомъ-либо мѣстѣ, значитъ, обречь всю армію на вѣрную и страшную гибель.
Чтобы двигаться, надо быть налегкѣ. А тутъ громадный обозъ съ ранеными, съ больными, съ бѣженцами...
Значитъ, для того, чтобы облегчить движеніе, необходимо обрубить длинный, тяжелый, неповоротливый хвостъ.
Попытки къ этому уже были сдѣланы: въ Елизаветинской станицѣ и въ Гначбау бросили тяжелораненыхъ, пушки, повозки....
Пришлось снова идти тѣмъ же путемъ.
Между тѣмъ, въ Добровольческой арміи уже бродили, Богъ вѣсть кѣмъ принесенные слухи о томъ, что и въ Елизаветинской станицѣ, и въ Гначбау большевики, сперва подвергнувъ брошенныхъ добровольцевъ невыразимымъ издѣвательствамъ и мукамь, въ концѣ концовъ, всѣхъ порубили топорами[10]
Въ отдѣленіи, которымъ завѣдывала Екатерина Гриорьевна, происходила драма. У нея насильно отбирали и оставляли въ Дядьковкой человѣкъ шесть ея тяжелоране-ныхъ. Для сестры это былъ непоправимый ударъ въ самое сердце. Семейное положеніе каждаго изъ этихъ несчастныхъ обреченныхъ она знала, не досыпая ночей, не доѣдая куска, за каждымъ изъ нихъ она ходила, за каждаго болѣла сердцемъ, кормила, обмывала, обшивала, лечила, съ ревнивымъ вниманіемъ и радостью слѣдила за каждымъ малѣйшимъ улучшеніемъ въ ихъ здоровье. Они были ея самыми обездоленными, безпомощными, а потому и наиболѣе любимыми дѣтьми. И вотъ теперь у нея отрывали ихъ и оставляли на издѣвательства, муки и смерть... Она ходила, какъ въ воду опущенная. Руки отваливались; пораженныя застарѣлымъ ревматизмомъ ноги давали себя чувствовать; сердце изныло. Она осунулась; кожа на лицѣ еще болѣе пожелтѣла и обвисла; ввалившіеся глаза еще суровѣе глядѣли изъ-за опухнув-шихъ отъ слезъ вѣкъ. Въ числѣ оставляемыхъ былъ и поручикъ Горячевъ. Несмотря на всѣ неудобства, связанныя съ постоянными длинными переходами, несмот-ря на всевозможныя лищенія, на недостатокъ лекарствъ и на нравственныя потрясенія, ране-ный замѣтно крѣпъ и поправлялся. Свѣжій, молодой организмъ преодолѣвалъ все. Екатерина Григорьевна не хотѣла оставлять его. Но Горячевъ уперся. — Не могу я ѣхать съ вами, Катерина Григорьевна, — говорилъ онъ, — разъ начальство отдало такой приказъ. Ему виднѣе. Значитъ, такъ надо. Наше дѣло — только повиноваться и никакихъ гвоздей. Ежели-бы я раньше узналъ о такомъ приказѣ, то остался бы еще въ Елизаветинской. Теперь мы не нужны. Мы — обуза. Нужны были наши силы, наше здоровье. Теперь у насъ все это взято. Мы собой только погубимъ армію. А вы знаете, какія отъ этого могутъ быть послѣдствія? Все погибнетъ, Россія погибнетъ. Слѣдовательно, о себѣ нечего думать... Въ спокойныхъ, размѣренныхъ словахъ раненаго не замѣчалось ни тѣни обиды или озлобленія. — Петръ Григорьевичъ, да неужели вамъ было такъ дурно у меня, что вы сами хотите тутъ остаться? — допрашивала опѣшенная сестра. — Вѣдь, слава Тебѣ, Господи, дай Богъ въ добрый часъ сказать, вы съ каждымъ, днемъ поправляетесь. Развѣ такой вы были, когда попали ко мнѣ? Я боялась, что вы въ тотъ же день Богу душу отдадите... — Катерина Григорьевна, о чемъ толковать? — съ признательностью и печалью, мѣняясь въ лицѣ, задрожавшимъ голосомъ, быстро проговорилъ раненый. — Вотъ какъ хорошо мнѣ было у васъ, какъ у родной матушки за пазухой. Умирать буду и въ послѣдній часъ молитва моя будетъ за мать мою родную и за васъ — мою вторую мать. Да вѣдь для чего-нибудь издается приказъ. Намъ только честно исполнять его надо. Нельзя же, чтобы въ арміи каждый дѣлалъ только то, что ему хочется... Тогда арміи не будетъ... — Петръ Григорьевичъ, вѣдь вы уже настолько поправились, что я покажу васъ въ числѣ легкихъ. Раненый горько улыбнулся и покачалъ головой.
10
Впослѣдствіи выяснилось, что изъ всѣхъ брошенныхъ въ Елизаветинской несчастныхъ раненыхъ какимъ-то чудомъ спаслось трое, въ Гначбау убиты всѣ. ...