Юноши уже привыкли къ такому отношенію къ нимъ всѣхъ мужиковъ.
— Вотъ что, дядя, — внушительно и серьезно заявилъ ему отдѣленный Волошиновъ, — что ты — большевикъ, это только взглянуть разъ на твой наружный паспортъ и больше не надо. Ну и чортъ съ тобой. Тебѣ слѣдовало бы на шею крѣпкую веревку да и вздернуть на сукъ, который потолще и невысоко, такъ всего вершка на три отъ земли, чтобы ты поболтался въ воздухѣ съ полчасика, довольно будетъ. Но мы съ безоружными не воюемъ, какъ воюютъ ваши «доблестные» сыновья, племянники и братья. А въ сараѣ мы жить будемъ. Понялъ? И больше никакихъ разговоровъ. Заткни хайло. Понялъ?
При этомъ Волошиновъ, съ высоты своего роста глядя своими твердыми глазами въ разбѣгавшіеся злобные глаза хохла, недвусмысленно помахалъ передъ его носомъ указатель-нымъ пальцемъ, а потомъ показалъ кулакъ.
Хохолъ, что-то ворча себѣ подъ носъ, и, какъ волкъ клацая зубами, ушелъ.
Подобная исторія повторилась и съ хлѣбомъ.
Хохолъ, ссылаясь на то, что ему самому не хватаетъ хлѣба, не хотѣлъ продавать его партизанамъ, между тѣмъ они уже видѣли у него въ кухнѣ цѣлую гору караваевъ.
— Хлѣбъ чтобы былъ сейчасъ же. За это получай деньги и больше не разговаривай! — приказалъ тотъ же Волошиновъ.
Хохолъ удалился съ тѣмъ же непримиримымъ видомъ, а вслѣдъ за нимъ появились бабы съ караваями въ рукахъ.
Потомъ, послѣ недолгихъ переговоровъ тѣ же бабы, но уже по добровольному соглаше-нію съ партизанами, принесли и молоко, и сметану, и творогъ, и яйца, а, въ концѣ концовъ, обиняками, съ тревогой сознались, что ихъ мужей, братьевъ и родственннковъ «силой» увели
съ собой большевики.
— Знаемъ, какъ «силой» уводятъ въ банды вашихъ мужей и братьевъ! — добродушно смѣясь, говорили юноши.
— Ничего, не безпокойтесь. Попадутся къ намъ на мушку, такъ мы живо ихъ оттуда «выведемъ». На этоть счетъ не сомнѣвайтесь. Работа у насъ чистая, а слово держимъ по присягѣ, на совѣсть.
На другой же день съ утра началась бомбардировка большевиками села.
Жители забились въ погреба и подвалы.
Снова пошли бои и перестрѣлки.
Квартировать въ большевистскомъ селѣ у населенія, съ понятной ненавистью относив-шагося къ «кадетамъ», противъ которыхъ во враждебныхъ рядахъ дрались его же односель-чане, отцы, братья, мужья, сыновья, родственники, было крайне непріятно.
Но юноши ко всему привыкли. Они давно уже знали, что вся и все противъ нихъ.
Въ одну ночь передъ утромь Юрочка снова увидѣлъ сонъ, похожій на тотъ, который снился ему въ Елизаветинской.
Опять пришелъ отецъ и опять манилъ его куда-то за собою. Теперь онъ былъ въ армякѣ, подпоясанный кушакомъ, на головѣ ямщицкая шляпа, въ высокихъ сапогахъ, съ котомкой за плечами и съ толстой палкой въ рукѣ, точно собирался въ дальній походъ. Юрочка никогда не видѣлъ отца въ такомъ одѣяніи и былъ удивленъ. И самъ Юрочка увидѣлъ себя въ гим-назической формѣ въ застегнутомъ пальто, съ ранцемъ за плечами, и съ палкой, которыхъ онъ никогда въ дѣйствительности не имѣлъ. Отецъ таинственно, знаками позвалъ Юрочку къ себѣ. У Юрочки упало сердце. Какъ и въ первомъ снѣ, какое-то непреодолимое внутрен-нее нежеланіе останавливало его. Онъ не хотѣлъ идти съ отцомъ, но и не смѣлъ ослушаться.
Они очутились въ такомъ глухомъ, дремучемъ бору, какого Юрочка никогда еще не видалъ. И все ему здѣсь было чуждо, непріятно, пугающе. Огромныя, толстыя, вѣтвистыя деревья на каждомъ шагу заступали ему дорогу и давили на него со всѣхъ сторонъ; широко раскинув-шіяся надъ головой кроны закрывали небо, почти не пропуская свѣта. Онъ шелъ бездорожно, едва поспѣвая за отцомъ, безперерывно цѣпляясь ногами за корни деревьевъ и путаясь въ травѣ, которая, какъ крѣпкими нитями, оплетала его. И странно, какъ будто онъ и не шелъ, не могъ идти, а все-таки двигался. Тьма все сгущалась. Онъ уже едва видѣлъ силуэтъ отца. Сердцемъ Юрочки чѣмъ дальше, тѣмъ больше овладѣвалъ непонятный ужасъ, похожій на ужасъ человѣка, скользящаго по краю бездны и готоваго вотъ-вотъ, сорваться.
Ему до страсти, до тоски и отчаянія хотѣлось вернуться, но, не зная обратной дороги и не смѣя ослушаться отца, онъ не рѣшался. Отецъ остановился у входа не то шалаша, не то пещеры, поджидая Юрочку. Тутъ только онъ, трепещущій и чего-то неопредѣленнаго боящійся, взглянулъ въ лицо отца и съ ужасомъ убѣдился, что оно было мертвое съ застывшими, какъ свинецъ, открытыми глазами. Какая-то посторонняя непреодолимая сила увлека-ла его впередъ, въ черную пасть пещеры, хотя внутренне онъ всѣмъ существомъ своимъ противился и упирался. Дверь за ними сама собой безшумно захлопнулась, и они очутились въ черной, непроницаемой тьмѣ. И Юрочка, не видя отца, не чувствуя даже его присутствия и зная, что онъ мертвъ, съ безграничнымъ ужасомъ ощущалъ, какъ онъ самъ растекался въ разныя стороны, точно медленно, тягуче и отвратительно какъ-то отваливались разомъ всѣ его члены и самъ онъ весь погружался въ какую-то неизвѣстную черную бездну и раство-рялся въ ней. Это было такъ страшно, такъ ужасно, какъ ничто другое на свѣтѣ. Юрочка хотѣлъ бѣжать, но не могъ пошевельнуться, хотѣлъ кричать, натуживался изо всѣхъ силъ, но языкъ не повиновался. Наконецъ, онъ проснулся и, едва расклеивъ губы, внѣ себя закричалъ: «Папа! папа!».
Юрочка весь трепеталъ, былъ въ холодномъ поту; отъ головы съ шумомъ и звономъ въ ушахъ отливала кровь; сердце колотилось такъ, точно хотѣло выпрыгнуть изъ груди и онъ почувствовалъ себя счастливымъ отъ того, что весь этотъ ужасъ случился съ нимъ во снѣ, а не на яву.
Рядомъ на сѣнѣ сидѣлъ Волошиновъ въ одной рубашкѣ, въ истрепанныхъ синихъ шароварахъ съ остатками красныхъ лампасъ, въ высокихъ ботинкахъ и прилаживалъ на своихъ длинныхъ, точно выточенныхъ изъ стали, стройныхъ, сильныхъ ногахъ обмотки.
— Что ты, Юра, чего испугался?
— А развѣ я кричалъ?
Онъ слышалъ и помнилъ свой крикъ.
— Да еще какъ! Будто тебя рѣзали и звалъ папу.
Юрочка помолчалъ, лежа на сѣнѣ. Загорѣлое и заспанное лицо его было сосредоточен-ное, недовольное и пасмурное.
— Я видѣлъ скверный сонъ, — сказаль онъ, — вотъ уже во второй разь вижу папу какъ-то странно. Въ первый разъ онъ приходилъ къ смерти Корнилова, а теперь... не знаю. Только чувствую, что это не къ добру. У меня всегда такъ.
— Ну воть гадаешь, какъ какая-нибудь станичная бабка... Вѣришь въ сны. Я часто вижу сны, но никогда ихъ не помню.
Онъ поднялся во весь свой гигантскій ростъ.
Въ одной рубашкѣ и шароварахъ особенно рельефно обрисовывалось его молодое, мускулистое и гибкое тѣло.
Плечи поражали своей шириной и прямизною, грудь высотою, станъ тонкимъ объемомъ и стройностью.
Съ своей прекрасной, кудрявой головой и лицомъ красавца весь онъ былъ похожъ на изваяніе рукъ несравненнаго мастера.
Въ немъ какъ-то непостижимо сочетались и сверхъестественная сила, и необычайная ловкость, и поразительное врожденное изящество, сквозившее во всякомъ его движеніи.
— Да нѣтъ... — протянулъ Юрочка.
— Да брось ты объ этомъ, Юра. Тутъ идемъ къ намъ на Тихій Донъ, а ты съ дурными снами, — радостно продолжалъ Волошиновъ. — Ге, сапоги-то мои того... каши просятъ... — замѣтилъ онъ, отвернувъ въ сторону пятку и черезъ плечо разглядывая дырку на одномъ изъ своихъ ботинокъ. — Хоть бы до дома въ нихъ добраться. Не развалились бы. Знаешь, Юра, у меня въ Новочеркасскѣ, осталось сколько?... Паръ шесть сапогъ, четыре, нѣтъ, пять хоро-шихъ штатскихъ костюмовъ, много мундировъ и шароваръ.... еще отъ папы. Онъ меньше меня былъ ростомъ. Тебѣ какъ разъ подойдутъ. Ежели красные не успѣли все это ограбить... Да я думаю, мама припрятала... то мы съ тобой обмундируемся за первый сортъ. А остановимся съ тобой у мамы. У насъ квартира большая, а жить въ ней некому. Вѣдь намъ съ тобой. Юра, не разставаться. Какъ ты думаешь?