Бог весть, что там было в начале прошлого века, но сейчас про эту больницу разные ходили слухи. Здесь подозрительно много умирало — пациентов, разумеется (не персонала же, что им сделается). Кладбище, вынесенное за пределы охраняемой территории, разрослось настолько, что по площади давно превосходило больничный городок. Поскольку психические болезни вроде как не смертельны, ясно, что люди, скорее всего, гибли от сопутствующих болезней, от скверного ухода или отсутствия такового… впрочем, легко вообразить и другие причины повышенной смертности: злоупотребления со стороны персонала, эксперименты над больными без их осознанного согласия, даже голод. Известна история, как хозчасть продала налево недельный запас куриных окорочков, а направо — грузовик молочных продуктов… Покопаться бы во всем этом, вяло думала Марина. Да только кому это интересно? Быт и скука. Из разряда того, что все и так знают. Ни денег не получишь, ни славы. Все равно, что в очередной раз продажных ментов на чистую воду выводить — пачкаться зря…
До главного входа она дошла пешком. Лечебный комплекс (классический образчик русского модерна) был гармонично вписан в исторический парк. Погода стояла удивительная, и вместо того, чтобы хоронить себя в этих симпатичных на первый взгляд строениях, ей хотелось прогуляться по парку, полюбоваться на памятники архитектуры, на ту же старинную усадьбу…
Вохровец на вахте попросил подождать и позвонил по местному. Ждать пришлось недолго. Вышла пышнотелая холеная дама, которая представилась начмедом и повелела неотступно следовать за ней.
Коридор, подъем, коридор… Некоторое время ничто не наводило на мысль, что ты попал во чрево монстра. Больница, как больница: выщербленные кафельные стены, гулкие звуки, раздолбанные каталки. Увы, это ощущение длилось очень и очень недолго. До первой же нормальной лестницы. (Нормальная — значит, с мягкой сеткой в лестничном пролете: чтоб никто не мог разбиться, вздумай он немножко полетать.) До первых же окон, которые все до единого тоже были нормальные — с решетками.
Провожатая достала «психоручку» — специальный трехгранный ключ, наподобие тех, что открывают и закрывают двери в поездах.
Любая дверь здесь оказалась под ключом. На любой этаж, в любой коридор, в любое помещение. Дверные ручки отсутствовали, как понятие. Начмед не выпускала ключ из руки, проворачивая с равнодушием робота трехгранные штыри в бесконечных замках.
К обычным больничным запахам отчетливо примешивался другой, очень хорошо Марине знакомый. Будучи криминальным репортером, ей частенько приходилось бывать в тюрьмах и следственных изоляторах. Здесь пахло тюрьмой. Большим количеством скученных немытых тел. Это неистребимый запах — появившись однажды, никуда уже не денется.
Честно говоря, ей было не по себе.
Шли молча. Больничный комплекс оказался громадным: корпуса, корпуса, корпуса… Что не удивительно: здесь было развернуто более двадцати всевозможных отделений: общепсихиатрические, геронтопсихиатрические, психотуберкулезные, даже реабилитационные. Плюс экспертное, плюс специальное наблюдательное… А куда мы, собственно, шагаем, начала беспокоиться Марина. Не может быть, чтобы директорский кабинет, как и весь административный этаж (или корпус?) так хорошо спрятали от посетителей. Вскоре ответ был получен. Провожатая, в очередной раз скрежетнув ключом, вскрыла «Женское лечебно-трудовое психиатрическое отделение».
— Подождите меня, я быстро.
На сестринском посту сидела врач и что-то писала. Увидев вошедшую начальницу, она встала:
— Ну, что?
— Абасов мечет икру, — тихо ответила начмед. — Требует, чтобы не позднее завтрего мы пригнали ему скотину.
— А с людоедом что?
— С людоедом, говорит, замнем…
— А Главный?
— Его сейчас в больнице нету. И вообще, что Главный? Ты нашего Главного не знаешь?
— Ну да, ушел в себя и не вернулся…
Марина пугливо вступила на отделение. Обе женщины в белом покосились на нее.
— Это со мной, — сказала начмед. — Пойдем, Валек, есть еще темы…
Ушли.
По коридору бродили призраки — исключительно женского пола, — одетые, кто в чем. Аборигенки. Одна из них остановилась возле опустевшего поста и печально произнесла — то ли в воздух, то ли обращаясь к гостье:
— Сегодня рабов на плантации не послали. Потому что людоед откусил не то ухо. Не то ухо, которое можно.
Марина внутренне содрогнулась, но все-таки спросила:
— Тяжело на плантациях?
— На плантациях хорошо-о, — мечтательно сказала больная. — Солнышко. Травка. Только крыжовник колется. Абасов строгий, но разрешает один огурчик съесть и горошек в карман насовать.
Дверь с табличкой «Бытовая» приоткрылась, оттуда осторожно высунулось бритоголовое существо, метнуло взгляд вслед удалившимся врачихам и выскользнуло наружу.
Это тоже оказалась женщина. Чрезвычайно колоритный типаж: здоровенная, квадратная, в обтягивающей драной майке и трениках. Полновесный бабец. На больших пальцах обеих рук вытатуированы синие перстни: один — с крестом в шестиугольнике, второй — с ромбом и непонятными меандрами. И на плече была наколка — восходящее солнце (синее, естественно). На бритой голове — шрам от трепанации.
— Ты первоходка? — спросила она.
Марина не ответила. Что тут ответишь, если ни «да», ни «нет» не подходят.
«Синяя» вдруг заговорщически подмигнула ей, ухватила за рукав джемпера и потащила за собой — прочь из отделения. Начмед, растяпа, бросила вход открытым.
— А можно? — глупо спросила Марина.
— Что не разрешено, то запрещено. Не бзди, я сохранная…
Пациентка завела ее за угол и прошипела:
— Курево есть? — ее трясло от нетерпения. Изо рта у нее несло чем-то ужасным.
Марина достала пачку сигарет, вытряхнула пару. Бабец сунула в рот сразу обе, щелкнула зажигалкой, мощно затянулась, на несколько секунд придержала дым в легких — и выдохнула с наслажденным мычанием:
— Ху-у-у…
— Что тут у вас за людоед завелся? — начала Марина разговор.
— Прямо так нежно протирает сладкий дым… У меня прям — по телу зуд пошел… — Она оскалилась и почесалась под мышками, не выпуская сигаретины из зубов. — Людоедом интересуешься?
— Да так… услышала случайно.
— Хорош беса гнать! «Случа-айно», как же… Погоняло такое у вертухая нашего — Людоед… У-у-у… — простонала она, затягиваясь. — А здесь-то — только «Приму» дают. С нее — хошь, не хошь — закоблишься[4]…
— Возьми еще, — протянула Марина пачку.
Аборигенка попыталась вытащить сразу несколько штук. Толстые, как сосиски, пальцы тщетно рвали целлофан и бумагу.
— Разнесло ветки… — прокомментировала она с гордостью. — Слышь, залетная, скажу я тебе про этого вертуха, хлеб с ним не ломала. Днями это было — на той ферме, куда наших вкалывать возят. Пока все охранники булки грели[5], он подловил одну вольняшку в курятнике, только хотел ей дурака загнать, так она ка-ак втерла ему промеж ласт! А он ее… б… за ухо — зубами! Кровищи… вальтанулся[6] покруче нашего… у-у-уххорошо… — она снова курнула, как бы ненароком взяв пачку с сигаретами из чужих рук и по-хозяйски засунув ее к себе в треники.
— Не, все не бери, — попросила Марина. — Оставь мне несколько.
По лицу бабца загуляла нехорошая ухмылка.
— Тебе-то за загородкой — новые даст… Поршень твой!..
Марина отрицательно покачала головой, натянуто улыбнувшись. Пациентка вдруг вытащила обе горящие сигареты изо рта и вставила их между пальцев правой руки, изобразив «козу»: