В центре машина остановилась.
– Тебе куда? – спросила Маруся.
– Я тут. Спасибо, – невнятно ответил Витька, спрыгнул на мостовую.
Свет горел только в кухне. Витька осторожно стукнул в окно. За стеклом мелькнуло исплаканное лицо Сони. Всплеснув руками, она бросилась открывать.
– Ой, Витя, Витя! – горестно прошептала она. – Такое стряслось!..
– Кто там? – прозвучал в темной прихожей чужой осипший голос, большое рыхлое тело прижалось к нему и забилось в рыданиях.
– Ох, Витя, Витенька... Нету, нету его, нашего голубчика!..
Соня зажгла свет. Витька придерживал трясущиеся плечи матери и тихо повторял:
– Мам, ну, мам...
– Ой, лишенько! Да будет уже вам... – вмешалась Соня. – Вы поглядите, он же мокрёхонек, нитки сухой нет... Ещё простудится да заболеет...
Она силком оторвала мать от Виктора.
– Вон лужа какая натекла!.. Скидай всё тут, я сейчас сухое дам.
Витька стеснялся переодеваться при матери, но она неотступно ходила следом.
– А теперь молочка горяченького... И говорить – ничего не говори! Пей, и всё...
Витька через силу пил молоко. Мать, привалившись головой к стене, закрыла глаза. Опасливо поглядывая на неё, Соня торопливо шептала:
– В одночасье! Хоть бы хворал или что... Сидел на службе в кабинете. Вошли, а он уж и не дышит... Ох, горе горькое!.. А на похоронах что народу было! Идут и идут! И всё венки и флаги... Два оркестра на переменку...
Витька поднял на неё глаза. Какие оркестры? Какая теперь разница, сколько было оркестров...
– Где Милка?
– Я её к соседям загодя отвела. К Ломановым. Чего ей душу надрывать?! И так уж...
Из-под сомкнутых век матери непрерывно текли слезы. Витька отставил стакан.
– Мама, тебе нужно лечь!
– Да разве я засну?
– Заснешь не заснешь, а лечь нужно... Пойдем!
Пустая столовая, где ещё стоял длинный стол, застеленный красным, была затоптана, усыпана сосновой хвоей. Не раздеваясь, мать прилегла в спальной на кровать.
В кабинете всё осталось, как было. Витька осторожно потрогал стол, письменный прибор. Всё это было его. Всё осталось, а его уже нет. Больше никогда не войдет он в эту комнату, не будет кричать в трубку, что «поставит вопрос на бюро», не сядет за этот стол и не спросит у Витьки: «Ну, архаровец, чем живёшь, о чём думаешь?..» Не стало его, Витька остался, но странным образом всё, чем жил и о чем думал Витька до сих пор, ушло вместе с ним. Теперь нужно было жить как-то иначе, думать о другом. Как и о чём?..
Витька сел в кресло, переплетя пальцы рук, оперся локтями о стол. По оконному стеклу, догоняя друг дружку, как слезы, торопливо текли дождевые капли.
– Вот так... вот так он всегда сидел!.. – услышал Витька прерывистый, задыхающийся голос.
Мать стояла в дверях, держась за притолоку, слезы неостановимо лились по её щекам. Витька вскочил.
– Не могу я там... – виновато сказала мать. – Я тут посижу немножко...
Витька уложил её на диван, принес подушку. Мать покорно, как маленькая, подчинялась. Витька погасил свет, сам прикорнул у неё в ногах.
Утром они пошли на кладбище. Могильный холмик был завален венками. Они лежали в несколько слоев, друг на друге, часть съехала на соседние холмики. Дождь размыл краску надписей, забрызгал глинистыми шлепками цветы и ленты. Охряными змейками от осевшей могилы расползлись потоки жидкой глины. Мать рухнула на колени, со стоном припала к могиле. Витька больше не плакал. Он стоял и смотрел, как сотрясаются от рыданий плечи матери.
– Ну, хватит, мама, – насупив брови, сказал он. – Пойдем!
Он очистил от глины запачканное платье её, взял под руку, увел.
Вечером, когда Витька разбирал отцовские бумаги, пришел директор «Орджоникидзестали» Шершнев. Высокий, всегда сутулящийся, он теперь показался сгорбившимся. Морщины вокруг плотно сжатых губ прорезались резче. Он коротко поздоровался, присел к столу. Шершнев был другом отца, но в дом приходил редко. Зачем пришел теперь? Сочувствовать? Насупившись, Витька ждал. Шершнев долго молчал.
– Я пришел не утешать, – сказал он. – Утешить в таком горе нельзя... Как думаете жить дальше?
Мать махнула рукой, снова заплакала.
– Какая теперь жизнь? Нету теперь у нас жизни...
– А дети? – сурово спросил Шершнев.
Мать пересилила себя, прерывисто вздыхая, проговорила:
– Как-нибудь... Он все говорил: «Я двужильный, меня надолго хватит...» А вот...
Шершнев переждал, пока мать успокоится.
– Пенсию вам дадут...
– Что ж пенсия? Разве проживешь? Соню отпустить придется. Работать пойду.
– Кем?
– Когда-то была воспитательницей в детском садике...
– Ну это, мам, чепуха! – решительно сказал Витька. – Ты лучше дома. Я сам пойду работать!
Шершнев искоса, сверху вниз посмотрел на него.
– А что? – загорячился Витька.
– Куда ты пойдешь, ты же маленький! – сказала мать.
– Никакой я не маленький! Отцу, когда начал работать, сколько было? Пятнадцать! И мне скоро будет пятнадцать... И я вон какой здоровый, сильнее всех в классе!
– Да, – покивал Шершнев, – Иван Петрович, как я, начал в пятнадцать. А семнадцати в армию ушел, добровольцем.
– Вот! – торжествуя, сказал Витька. – А в девятнадцать он уже директором был! – и потряс в воздухе затертой бумажкой. Эту бумажку он только что нашел.
«30/IX 1921г. Екатеринославский Губсовнархоз
Отдел Металла
Заводу бывш. «Старр»
Настоящим Отдел Металла командирует к Вам на основании командировки Губпарткома за № 6317 тов. И.П. Гущина в качестве практиканта заведующего заводом, причем разрешается предоставить тов. Гущину 2-недельный отпуск, ссылаясь на постановление ЦК КП(б)У.
Завгубметалла».
– Директором он долго не был, – сказал Шершнев, возвращая бумажку, – ушел снова в армию, в бронечасть, а потом – на рабфак...
– Всё равно! А начал когда? Вот и я начну...
– А учиться?
– Буду и учиться! Что я – один? Есть же вечерние школы, ребята там учатся и работают. Пойду учеником, и всё. Я быстро научусь, у меня к технике способности.
– Каким учеником?
– Отец сначала кем был, фрезеровщиком? Вот и я буду! Таким, как он...
– Таким, как он, стать трудно, – сказал Шершнев.
– Стану!
Мать с сомнением качала головой, Шершнев молча раздумывал.
– Подумайте, – сказал он наконец. – Может, он и прав. Всё равно ему надо на ноги становиться, и раньше, пожалуй, лучше...
Витька настоял на своём. После смерти отца само собой получилось так, что во всём главном решал теперь Витька. Мать по-прежнему указывала ему, что надеть, когда есть, как себя держать, но ничего серьезного без него не предпринимала, обо всем советовалась. Витька незаметно перестал быть Витькой и стал Виктором – главой семьи, кормильцем. Как он был горд, как была счастлива мать, как хвастала перед соседями, когда оп принес свою первую, не ученическую уже, а настоящую рабочую зарплату...
А Милка, пришибленная несчастьем, изреванная Милка, которая первые дни ходила за ним по пятам, как пришитая? Ей ведь тоже нужна была опора, защитник, наставник. Прежде им был отец, теперь стал Виктор. И прежде он для Милки был всезнающим и всеумеющим, недосягаемым образцом, примером и повелителем. Теперь эта маленькая душа прилепилась к нему всей силой своего испуга перед смертью, вошедшей в их дом, всей жаждой найти от неё защиту, незамутненной любовью и верой в то, что он самый лучший, самый и самый...
Разве можно всё это рассказать? И зачем это знать Алову? Он же будет писать про производственное, а всё это – семейное, его, Виктора, личное, никому до этого нет дела.
Алов обгорелой спичкой чистил огромный, в сантиметр, ноготь на левом мизинце и морщился.
– Ну, молодой человек, – сказал он, – так дело не пойдет. Мне нужны подробности. Факты и самые мелкие фактики.
– А зачем?
– Видишь ли, молодой человек... – со вкусом повторил Алов. Он любил, когда можно было обращаться к людям снисходительно. Снисходительность к другим возвышала его в собственном мнении. – Видишь ли, молодой человек, я собираюсь написать о тебе не статью, а брошюру. Может, даже книжку. Но для этого мне нужны всевозможные факты. Без этого нельзя творчески проникнуть в материал... Давай так: ты день-два подумай, а потом мы снова встретимся. Только пока об этом не трепаться! Понятно?..