Смогу ли я, такой жалкий и слабый, влачить и дальше свое существование, если уже знаю, каково это — быть сильным?!
С другой стороны, я точно помню, как я, Такаюки Куроно, прихожу в себя в пустыне, а господин Уэйн говорит, что Реджинальд Рэмм умер. Две памяти — та еще загадка, но тут вопрос, наверное, все же в душе. Факт вселения души Куроно в тело Реджинальда бесспорен, при этом у меня нет никаких причин полагать, что затем Куроно покинул свое новое тело, как нет причин полагать, что душа малыша Реджи вернулась.
Должно быть, я все-таки Куроно, а моменты, когда мне кажется, что я Реджинальд, — влияние его памяти, ведь и мозг мой — мозг Реджинальда.
…Но на самом деле все это имеет сугубо академический интерес. Важны три вещи: я слаб, я ненавижу себя за свою слабость — и я знаю, как стать сильным.
Двухэтажный автобус, принадлежащий Дому Сабуровых, который привез меня из монастыря в пустыне, неспешно и величественно пробежал восемьсот километров за три с половиной дня, и этого мне оказалось достаточно, чтобы полностью залечить раны. Ну, точнее, не мне, а магистру: альвы, или, как они требуют себя величать, эльдар — великолепные целители. Многие из них посвятили этому мастерству всю свою жизнь и достигли таких высот, что в Льюсальвхейме, как они по старой привычке называют свою новую родину, целителей стало слишком много и некоторые из них начали перебираться в Европу, где с легкостью нашли себе теплые и уютные места при дворах королей и императоров. А кто не столь искусен — не страшно, те же Сабуровы, как поведал мне господин Уэйн, платят «своему» целителю около ста тысяч империалов в год, то есть немногим меньше некоторых королей.
Когда автобус въехал в пригород столицы, с меня сняли последние бинты и наконец-то накормили по-человечески, а не глюкозой и аминокислотами внутривенно. Я обнаружил, что вполне себе уверенно стою на ногах и на память о моих приключениях в пустыне у меня осталась только старая кожа, слезающая со спины и рук. Одна купель — и не останется ничего.
Ничего, что мог бы заметить посторонний наблюдатель, а изменения внутри меня вряд ли можно выявить каким-либо прибором.
После обеда появился камердинер. Да, в этом автобусе предусмотрены даже кухонька для повара-виртуоза и места для пяти душ обслуживающего персонала, это не считая шести посадочных мест для тяжеловооруженных гвардейцев-штурмовиков. А также кабинет на две персоны, хозяина и секретаря, комната для отдыха и обедов и спальня. При этом места персонала также раскладываются в спальные. Ну и мой медблок приплюсовать. И все это — на двух этажах десятиколесного монстра.
Конечно, когда такой, с позволения сказать, экипаж, посылают за шестнадцатилетним пареньком — тут недолго и крупной шишкой себя почувствовать, правда, я отлично понимаю всю подноготную. Я сызмальства ее понимал, и она мне, разумеется, не нравилась. Пока отец был жив, жизнь была прекрасна, по моим меркам, конечно. Я знал, что он не даст меня в обиду — и он не дал.
Но теперь его уже нет. На душе горько, когда я вспоминаю его: то ли Реджи тоскует по отцу, то ли Куроно сочувствует бывшему владельцу своего нового тела.
Камердинер помог мне облачиться в рубашку, брюки, туфли и сюртук, как будто я не мог сделать этого сам. В какой-то мере подобная забота оправданна: мне предстоит своеобразное торжественное мероприятие, хотя знакомство со своей новой «семьей» я бы так не назвал. В принципе, пока отец был жив, я часто бывал в доме Сабуровых и с моими здешними двоюродными братьями и сестрами вполне себе ладил. Ну не то чтоб ладил — просто при наличии такого братца, как Томас, можно считать, что я ладил с любым человеком, кому никогда не хотел разбить голову бронзовой статуэткой.
Но теперь я иду туда не как гость, увы.
Конечно, для меня ничего глобально не изменилось: из младшего сына одного дома я стал младшим сыном другого. Но стоит мне прикрыть глаза — и я вижу картины той, другой жизни, чья бы она, эта жизнь, ни была. Вижу разрушенный послевоенный Токио, и я, тринадцатилетний мальчик Такаюки, иду по нему в поисках работы и пропитания. Нищета — это жутко, и можно только порадоваться, что я как Реджи Рэмм никогда ее не знал.
Но вместе с тем я никогда не знал, что такое свобода.
Автобус катит по улицам в зеленой волне: система опознавания в кабине водителя взаимодействует с автоматическими светофорами, сообщая им, что едет транспорт особы благородного сословия, которую негоже заставлять ждать. Я с любопытством смотрю в окно: все это в общем-то мне знакомо, я ведь в этом городе родился и вырос, но возникает чувство, словно воспоминания замылены и неясны, и только когда взгляд падает на какое-то строение, площадь, скульптуру — воспоминания о предмете очищаются, обретают четкость.