— Государя баснями не кормят, — к Петру вернулось хорошее расположение духа. — Ведите нас за стол да потчуйте по-царски.
— Всё уже готово, батюшка царь, — пропела царица Прасковья. — Ждём не дождёмся твоей государевой милости.
Пётр жаловал Прасковью: за то, что не докучала просьбишками — довольствовалась малым, тем, что жалуют, хоть малое это по житейским меркам было премногим, не совалась не в свои дела и почитала царские желания высшим законом. Она и царевна Наталья хозяйничали за столом.
— А где ж Катерина? Чего ж Катеринушку не кличете? — напрямик спросил Пётр. — Аль провинилась в чём?
Прасковья замялась. А Наталья ответила:
— Заробела она. Кабы ты, государь, был один, то вышла бы.
— Алексей — человек свой, доверенный. Зови её.
Катерина вышла, зардевшись от смущения, и в пояс поклонилась царю и его гостю, ровно бы не виделись они несколько минут назад.
— Посиди-ка с нами, Катеринушка, — царь жестом указал на место напротив. — Подносите нам, хозяюшки, коли полон стол пития и брашна.
— А за что пить-то станем? — деловито осведомилась Наталья.
— Прежде за здравие пресветлого нашего государя, — опередила всех Катерина, ко всеобщему удивлению.
Пётр благодарно глянул на неё, широкая улыбка раздвинула дерзко торчащие в стороны усы.
— Благодарствую, — наклонил он голову. — А вот я ноне выпью за некое дело, коему анфанг в Преображенском начнётся.
— Какое же дело, государь-батюшка? — полюбопытствовала царевна.
— Женить тебя хочу, Наташа, — отвечал Пётр и, наклонившись к сестре, поцеловал её в лоб. — Засиделась ты в девках, а я племянничков хочу ласкать. Разве то не дело?
— Всё-то ты, братец, не в свои дела норовишь мешаться, — смело проговорила Наталья. — Да и поздненько спохватился: мне уж не до мужниных ласок. — Похоже было, что она обиделась, и Пётр это заметил.
— Полно сердиться, Натальюшка. Ты спросила про дело, я и пошутил. Ведомо тебе: вольна ты во всем. А о деле том заговорим мы, когда сладим его, — при этом он так остро взглянул на Катерину, что она снова зарделась: чёрные жгучие глаза Петра излучали откровенное желание. Взгляд их был физически ощутим и, казалось, пронзал человека.
— Когда ж ладить-то будете? — не отступала Наталья. Ей дозволялось спрашивать о том, что у других было на уме. Она, однако, не переходила границ: была умна — нарышкинское колено.
— Уж совсем недолго ждать, Натальюшка, — пора нам ехать к армии. А тебя мне никак не обойти — первой будешь, — и при этом Пётр снова пристально глянул на Катерину, сидевшую с потупленной головой — непонятное смущение оковало всю её фигуру.
Отчего-то смутилась и царевна Наталья: уж она-то знала о «деле» — державный братец не мог не посвятить её в него. Верно, всё ж таки не верила, думала — перерешит, опомнится.
Остальные же пребывали в неведении либо в недоумении. Мало ли какими делами озабочен царь, открылась война с басурманами, швед не сложил оружия. Иных забот полон рот — каждый Божий день заседает: во «консилии» либо в новозаведённом Сенате, каждый Божий день курьеры скачут с бумагами — на юг, на север, на запад и на восток, скачут и из тех сторон с доношениями.
Казалось, старая столица возвратила себе былое значение и теперь всё сызнова оборотится к кремлёвским стенам и соборам. Обнадёжился старый князь Фёдор Юрьевич Ромодановский, сидевший на Москве князем-кесарем. Власти его много было: был ближним, грозою парил над городом, чинил суд да расправу. Дыба ждала тех, кто поносил царя, свирепы были расспросные речи в Преображенском приказе, не было спуску злоумышлявшим.
Но царь крепко утвердил свой Парадиз в сердце своём, нарёк его столицею при том, что был он болотный да неустроенный. Верил: Данилыч устроит да, по обыкновению своему, внакладе не останется.
Москва же — шаг в южные пределы, навстречу турку. Москва — и другой шаг, перед которым царь странно робел и доселе не решался сделать.
— Пойдём-ка, Алексей, потолкуем. А вас, мадамки, отпускаю — нужды в вас пока нету.
Макаров пошёл за Петром в его «апартамент» — старый деревянный домишко, приличествовавший более какому-нибудь захудалому приказному, нежели повелителю огромного царства.
Из окон открывался вид на Яузу, лежащую в снежных берегах и уже готовую проснуться и начать свой журчливый бег; на некогда грозную «Прешбургскую крепость», ныне полуобрушенную и запущенную. Снег вокруг неё был истоптан ребячьими следами. Полчище галок уныло кружили над вётлами и чернели на ветвях.
Макаров ждал начала разговора. Но Пётр всё медлил, теребя и подкручивая свои не дававшиеся ему жёсткие глянцевитые усики.