— Господь всемогущий, — сокрушённо пробормотал Шафиров. — Ведь не в ассамблею, не в машкерад, не во дворец ехали — на войну жестокую! К чему было тащить с собою все эти никчёмные вещи? Не оберёг же они от пули или ядра. Ещё никого ни злато, ни брильянты не уберегли от гибели на поле брани.
Он продолжал разглядывать содержимое сундука и дивиться людскому тщеславию. А может, жадности? Скупости? Ему и в голову не пришло брать с собою какие-либо драгоценные вещи. Дома ведь остались близкие люди, им и владеть тем, чем вознаградил его Господь и государь.
Впредь царю должно запретить таковыми ненужными вещьми отягощать воинские предприятия! Да и жён со множеством услужников тащить с собою в поход тоже негоже. Эвон какой протяжённый обоз влечётся за войском. Многие сотни, а пожалуй, даже тысячи цивильных людей ровно мухи облепили армию, они едят и пьют за её счёт, отягощают её движение... Экий срам, прости Господи!
Такие вот мысли, прежде не обременявшие его, явились сейчас при созерцании сокровищ. «Коли государь попустил, — думал Пётр Павлович, глядя на это непотребное торжище, — стало быть, так и надо. Ан нет, не надо», — понимание пришло теперь, в турецком стане, где поневоле приходилось подводить некий баланс походу. Баланс этот был куда как неутешителен, от горьких размышлений раскалывалась голова. Счёт потерям ещё не был закрыт, он обещал быть великим и удручающим, он всё ещё длился, хотя обе армии стояли друг против друга в выжидательном молчании.
Сколь много воздыханий от таковых тягостных раздумий. Пётр Павлович поднялся и отправился к визирю: ему нельзя было попускать, коли они уже сладили с трактатом.
Балтаджи Мехмед-паша вовсе не медлил — ему хотелось поскорей покончить с войной. Русские нагнали-таки страху на турок своей непробиваемой стойкостью. Он понял, что не сладит с ними, да и непокорство в янычарском корпусе грозило непредсказуемыми осложнениями. Он, визирь, и не надеялся, что русские запросят мира, и робел в ожидании катастрофы. Мало того, что его войско было деморализовано, что Кантемир предался царю, его примеру могла последовать вся райя, наконец, господарь Брынковяну, о прорусских настроениях которого было давно известно. Он знал то, о чём ещё не ведал царь: генерал Ренне захватил Браилов и теперь мог обрушиться на турок с тыла.
Визирь послал гонцов к султану; как быть, русские запросили мира, они согласны вернуть всё захваченное и не мешаться в польские дела — этого, на его взгляд, было вполне достаточно и кампанию можно было считать успешной. Он не утаил и свои опасения, обрисовав состояние в армии и брожение среди янычар.
Его гонцы возвратились быстро: султан, да продлит Аллах его дни, дал дозволение на мир с русскими без оглядки на короля шведов.
Естественно, ничто теперь не мешало быстро составить трактат, и визирь обрадовался приходу Шафирова. Узнав, что приготовлен роскошный презент и, кроме того, бочонки с денежной дачей всем сколько-нибудь высоким турецким начальникам в визирском окружении, он и вовсе воодушевился и не знал, как ублаготворить российского посла.
Трактаты были сверены, противностей не найдено. И как записал в журнале бывший при Шафирове приказный: «...по некоторых любительных от визира разговорах теми трактатами розменялись, которые писаны со стороны его царского величества на русском языке с приложенною копиею итальянской, а с турецкой — на турецком языке. Приложены печати на красном сургуче, припечатаны концы шнурка. А потом от его царского величества присланы адъютанты Павел Ягужинский да Антон Девиер словесным приказом ускорить розмен. Шафиров послал с ними и Волынского и с оными отпустил переводчика Остермана, чтобы его царское величество отозвал Ренне».
Любительные разговоры длились долго, и Пётр Павлович стал от них уставать. И шербет этот турецкий и все их яства были ему не по нраву. Он худо спал ночь. От непрестанных тревожных дум голова гудом гудела, нервное напряжение было чрезмерно, груз ответственности отягощал — как тут уснёшь. Ворочался, ворочался, на чужом турецком ложе, и хоть было оно вовсе не жёстко, а напротив, но что чуждо — то чуждо.
Пётр Павлович не чаял, как поскорей откланяться. Но тут визирь, услав всех, обратился к нему с конфиденциальным разговором. Советник-де от шведов Понятовский послал королю гонца с уведомлением о мире, который противен шведским интересам.
— Этот сумасбродный король непременно прискачет сюда. И придётся мне ругаться с ним, — с огорчением сказал он. — Но как бы он ни старался нас теперь поссорить, ничего не выйдет, — устало добавил визирь.