И тут Пётр Павлович вдруг заметил, что напротив него сидит старый, даже очень старый изнеможённый человек с мешками под глазами, свидетельствовавшими о том, что он тоже страдает бессонницей, что здоровье его неважно, что груз забот, давящий на его плечи, ему уж не по силам, что он с великим трудом тянет свою лямку и, похоже, был бы рад её сбросить. Она была хороша там, в Константинополе — Царьграде — Стамбуле, в стенах Блистательной Порты, среди сонма подобострастных чиновников, где всё размеренно, покойно и бестревожно, где всякую тяжесть можно переложить на каймакама либо кяхью — кетхуду — кегаю...
Война с её тревогами и кровью, тяготами и западнями, со множеством неожиданностей до отказа натягивает все жилы и нервы. И они рвутся, рвутся, рвутся...
А если к тому же Аллах не дал тебе военного таланта и прозорливости, если он лишил тебя должной храбрости и дара предводителя войска, оставив только одну добродетель — осторожность?..
Великий визирь более всего полагался на свою осторожность. При сложившихся обстоятельствах, при обнаружившейся доблести русских и их воинском искусстве самым благоразумным с его стороны было заключение мира. Его никто не обвинит в том, что он первый протянул руку русским. Нет, Аллах свидетель, русские первыми запросили мира, признав таким образом своё поражение. А разве не он, садразам, верный слуга могущественного султана, да продлится его слава в веках, да пребудет над ним благословение Всевышнего, продиктовал русским условия мира и они приняли их? Разве не он добился возвращения земель и крепостей, некогда завоёванных русскими? Они скрепили мирный трактат подписями, его торопится ратификовать царь Пётр.
Если кто и остался неудовлетворён, так это король шведов и его советник Понятовский. Они хотели бы загребать жар чужими, турецкими, руками. Визирю донесли, что этот Понятовский пытался взбунтовать янычар и разбрасывал деньги. Ему почему-то благоволит каймакам, он пожаловал ему бунчук паши. А между тем от него исходит дух противоборства. Теперь вот призвал короля. Этот сумасброд, этот спесивец, этот безумец непременно прискачет и станет угрожать ему...
Пусть бесится. Султан одобрил его, визиря, действия. Теперь дружелюбные отношения связывают его с послом русского царя Шафировым. Вот приятный человек! С ним так легко иметь дело. Он услужлив и вежлив, они быстро договорились и сладились.
А шведы?! Мало того, что они нашли убежище и, можно сказать, спасение в турецких владениях, мало того, что великий султан оказал им своё благоволение и покровительство, что он с немыслимой щедростью снабжал их деньгами и всем необходимым, эти побитые гяурские собаки, эти неверные лают на правоверных, беззастенчиво лают! Их требования непомерны. Они мыши, поедающие чужой, турецкий, хлеб.
Так размышляя, Балтаджи Мехмед-паша ожесточился. Пусть только явится король Карл! Он выскажет ему всё!
Его размышления прервал приход Шафирова, обставленный соответствующими церемониями. Визирь ему обрадовался, как радуются хорошему человеку, только что расставшись с недругом. Прощаясь вчера вечером, они договорились о беспрепятственном пропуске курьеров с обеих сторон.
На этот раз Шафиров сообщил, что его сиятельство граф и кавалер фельдмаршал Шереметев в знак особого дружества к особе его визирского сиятельства прислал ему в дар сорок соболей, пищаль драгоценной работы с золотой насечкой и ещё много чего. И покорно просит принять эти знаки расположения с наилучшими пожеланиями здоровья и благополучия.
Благодетелем явился Пётр Павлович Шафиров в турецкий стан. С его появлением на визиря и присных стал изливаться золотой поток как из рога изобилия.
Визирь было застеснялся, боясь завистников в своём же стане, коим не перепало. Донесут султану, обвинят в том, что был задарен русскими, а потому сполна не соблюл его интерес. Немилость повелителя правоверных страшна...
— Прошу высокого посла повременить с подарками, — и визирь, понизив голос, объяснил причину.
— Сохраню до времени, — понимающе кивнул головой Пётр Павлович. — А потом потаённо от недружеских глаз переправлю вашему сиятельству.
Петру Павловичу сообщали: его царское величество весьма доволен, изволил пошутить: Шафиров-де мне щит и оборона. И собственноручно написал ему:
«Пожалуй не подивуй, что я вчерась в сию всю неделю ещё первую нынешнюю ночь свободную получил сном; и что вам чинить надлежит сим объявляю. Понеже во втором пункте написано, что нам не интересоватца до Польши, а с стороны турской ничего не написано, того ради, когда выдут наши войска отселя, то надо б вам конечно по времени домогатца, чтоб и от них такое же обнадеживанье получить, дабы и оне не интересовались, но оставить оное свободно с обеих сторон, яко вольное государство. Казаков, которыя у них, чтоб нам ничем до оных не претендовать, того ради надлежит и о том говорить, чтоб оныя близ наших казаков не жили, а именно на Днепре и около оного, чтоб, приходя, свою братью не мутили...»