Лица же были просветлены — шли домой. Домой! Нашлась и сила, взялась и бодрость. И хотя путь лежал тысячевёрстный, но Господь упас, а впереди не было крови, не было войны.
Царь Пётр как бы опоминался. Напряжённое ожидание, не отпускавшее его в те дни, когда Шафиров вёл переговоры в турецком стане, ожидание самого худшего и даже внутренняя готовность к нему, — всё это наконец кончилось.
За эти два дня царь спал с лица: округлое, оно как-то вытянулось, щёки втянулись, запали и глаза, казалось ставшие меньше, усы топорщились, словно худо приклеенные, и кое-где вызмеились седые волоски.
Претерпели все, и наравне со всеми претерпел царь Пётр. Наравне? Кто сказал? Он претерпел куда более всех. Потому что знал: ему держать ответ за всё перед Господом и Россией. Он недоглядел, недодумал, не соразмерил.
Приходил в себя. И только теперь мог сполна оценить свою царицу. В тяжкие дни она вела себя как воин. Не пряталась при канонаде, не искала защиты у царя. А в минуту крайней опасности приказала подать заряженные пистолеты и носила их при себе. Можно ли забыть, как собирала она драгоценности для выкупа из плена.
— Знаешь, Катинька, что я решил?
— Что, мой господин и повелитель?
— Вот возвернёмся мы, и по миновании сих горестей осную я орден Свобождения в честь покровительницы твоей святой великомученицы Екатерины. И в твою честь, матушка. Как жертвовала драгоценности свои и других призвала для выкупу нашего из визирского пленения. И будет сим орденом награждаться дамская доблесть. Первые кавалерии тебе вручу. Заслужила. Прикажу девиз выбить: «За любовь и отечество».
Екатерина вспыхнула. Если иной раз ей казалось, что царь охладевает к ней, что вершина их любви уже миновала, то после этих слов она поняла: нет, всё ещё впереди. И главное — впереди.
Припала к рукам царя, жадно их целовала: огромные огрубелые ладони, длинные пальцы. Слов не было, да и нужны ли были слова.
Пётр глядел на неё с нежностью, благодарно. Потом сказал:
— Зело устал я, матушка. И кажется, спал бы да спал — после долгих бессонных ночей.
— Буду покой ваш оберегать, государь мой. Дабы опамятовались вы после сего испытания.
Армия шла как бы через турецкий строй: по приказу великого визиря устроено было провожанье. Предлог сказан был такой: оберечь от татарских бесчинств. Татарове и впрямь бесчинствовали — пытались отсечь сколько-нибудь от обоза, вихрем наскакивали и тотчас отлетали.
На самом же деле устроили догляд.
— Высматривают Кантемира и Савву Владиславлева, визирь желает их изловить и представить в оковах султану, дабы преданы были мучительной казни — посажены на кол, — доложил боярский сын Тодорашко, из свиты Кантемира. Он был в тайных сношениях с одним из белюк-баши. Тот ему и выболтал: за оных господ назначена большая награда: кто укажет, получит пять тысяч червонных. А кто доставит их в турецкий лагерь, того озолотят.
Пётр сказал Макарову:
— Прикажи всех людей Кантемира и Саввы надёжно попрятать в обозе.
Макаров подсказал:
— Господаря Кантемира да Савву для надёжности сугубой хорошо бы укрыть средь фрейлин государыни царицы. Турок на гарем не посягнёт — он для него священ.
Пётр усмехнулся:
— Стало быть, и у меня гарем, как у султана Ну что ж, для сего случая и гарем пользителен. Ведь я дал слово князю Кантемиру сберечь его и не изменю, лучше уступлю туркам землю до Курска: мне останется ещё надежда возвернуть её, а коли слово нарушишь — того не возвернуть. У нас ничего собственного нет, кроме чести, коли её потеряешь — перестанешь быть государем.
Шли скорым маршем: никого не надо было подгонять, бежали как от сраму. Кормились как могли. Варили диковинную кашу из сарацинского пшена, по-другому именуемого рис — прежде никто такой не едал, а был то визирский презент. Ели турецкие сухари. По-прежнему шла в котлы конина от палых и измождённых лошадей.
Кантемир, скрывавшийся среди семёновцев, водворился в одной из царицыных карет вместе с Феофаном, бывшим при нём за толмача. Решено было выдавать их за евнухов, стерегущих царёв гарем, чем Пётр немало потешался.
— Монаху быть оным евнухом пристало, но каково князю, столь чадолюбивому.
Турки же, стоявшие строем на всём пути отвода армии, как бы ненароком заглядывали в кареты и повозки, острыми глазами ощупывали ряды. Царицыны же кареты сопровождал конный эскорт. И турецким соглядатаям ходу туда не было.