— Дело неслыханное не токмо среди государей, но и мелких потентатов, — наконец заговорил он, казалось тщательно подбирая каждое слово. — Замыслил я, Алексей, жениться. И в невесты себе выбрал женщину низкого звания. Ты ноне её видел. Она мне весьма прилежна, иной не вижу... Ну? Что скажешь?
Макаров опешил. Сколь он ни воображал о предмете «тайного дела», но сего никак не ожидал. Катерина была полюбовница, фаворитка, как водилось у многих королей да принцев в европейских государствах, и уж это её состояние было как бы узаконено, с ним смирились высшие персоны. Но чтобы служанку произвести в государыни царицы? Короновать?
Он привык к тому, что его повелитель ломит наперекор, без оглядки на кого бы то ни было. Он сообразовался лишь со своей волей и с государственным интересом. Но тут он собирался преступить нечто такое...
Макаров молчал, потупившись. Он лихорадочно искал ответ. Пётр терпеливо ждал, не сводя с него пытливого взгляда.
— Как я могу, царь-государь, ваше величество, — слова выходили из него по слогам, как бы заторможенные оторопью. — Мне ли судить... Не могу осмелиться, — выдохнул он.
— А ты осмелься: даю тебе царёво дозволение, — усмешливо произнёс Пётр.
— Коли так, — медленно выговорил Макаров, — то вот моё рассуждение: царь властен над подданными своими, властен он и над своею судьбой. Волен он избрать себе в жёны кого восхочет, поднять до себя, до своей высоты свою избранницу. И никто ему не указ.
— Славно говоришь, — одобрил царь. — А бояре? Министры? Духовные? Короли да герцоги? А предки, Романовы во гробе? Не станут ли являться и грозить? Един, кто не покарает, — высший судия, Господь. Ибо то решил по сердцу, по любви — ему это ведомо. Ну, что скажешь, рабе верный?
— Более ничего не скажу, — отвечал Макаров. — На земле высший судия царь, на небе — Бог. Коли речь идёт о делах земных, то их должно судить царю.
— Верно, — вздохнул Пётр, как показалось Макарову, с облегчением. — И я уж рассудил.
— Стало быть, так тому и быть, — обрадовался Макаров.
— Благодарю, Алексей, — царь неожиданно наклонился и поцеловал Макарова в лоб. — Последние ты Мои сумления снял. Свидетелем будешь. Теперь баб моих огорошить надобно. Ох и завоют же они: с полюбовницей смирились, царицу же отрицать станут. Однако вой сей недолго унять.
Да, выли насельницы Преображенского, в голос выли. И на колени пали, и Христом Богом заклинали не срамить весь православный мир, и бунта бояр да дворян опасались... Забыли, что жили с Катериной душа в душу, ещё сегодня миловались с нею.
— Лютерка ведь, лютерка! — заливалась слезами царица Прасковья. — Поношение всему царскому роду, всем Романовым, пресветлой их памяти...
— И патриарх не благословит, — вторила ей старая царевна Марфа Матвеевна, вдова царя Фёдора. — Господь не попустит.
— Патриарха я своей волей поставил, — Пётр продолжал усмехаться, колючие усы сердито топорщились. — Он лишь место блюдёт. Коли захочу — сгоню с места. — И вдруг набычился и крикнул: — Цыц, бабы! Не вашего ума дело. Моя воля — мой закон, понятно?!
Испугались, замолкли. Знали: страшен царь в гневе. И то знали: коли что решил — настоит на своём. Помнили: Пётр есть камень.
Не бунтовала лишь царевна Наталья: интерес братца был главным в её жизни. Давно смирилась с его полюбовницей: поняла — настоящее это, большое чувство. Безропотно пасла дочек, прижитых Катериной от царя, а потому и приняла его решение.
Все прежние увлечения братца Петруши прошли перед её глазами. Обычно то бывал бурный наскок, вроде отроческого штурма Прешбурга, недолгое топтание во взятой крепости и скорая, часто стремительная ретирада.
Но бывало, бывало... Затягивало. Затянула Монсовна[8], да так затянула, что уж на Москве вовсю поговаривали: обусурманился, онемечился царь, на немке Маисовой оженился. Кабы не сама немка царя орогатила — с прусским посланником Кайзерлингом соблудила и тот её в жёны взял, так бы оно и стало.
Но царь, вестимо, не стерпел и оскорбился: ему, царю, мужу истинну, великой мужской силы, немку осчастливившему, до небес её возвысившему, предпочесть какого-то пруссака!
Но царевна Наталья женской своей натурой, проницанием сердцеведки понимала: царь для той Анны Моне был как бы журавль в небе, он был слишком огромен и непомерен для простой мещаночки, а тут подвернулся пруссак — синица в руки, человек простой, немецкий да вдобавок с положением. И схватилась за него нимало не мешкая.
8