— Пиши указ войскам нашим в Польше и Великом княжестве Литовском. Объявляем-де всем, кому о том ведать надлежит, особливо господам генералам и офицерам и прочим команду имеющим, равно и солдатам, дабы опричь потребного провианту и фуража иных никаких поборов не брать и не вымогать под опасением суда и жестокого наказания...
Пётр перестал вышагивать и опустился в кресло.
— Конца сей писанине нет, хватит на сегодня, — объявил он. — Который час сидим — проголодался я. — И Пётр взял колоколец и позвонил. Вбежавшему денщику сказал: — Пущай на стол накроют, да поболе еды подадут. Катерина где, Алексеевна? Зови сюда.
Пётр ел много и жадно — мог есть во всякую минуту. Равно и пить. Подзадоривал Макарова, отличавшегося умеренностью: какой-де мужик! Аппетит должен быть ко всему: к еде, питью, к бабе — и во всякое время. Коли утроба здорова, здоров и дух.
Среди таких царёвых сентенций вошла Катерина. Глядела она несмело: рабочие часы для неё запретны, и она даже на зов являлась с опаской.
— Катеринушка! — обрадовался Пётр. — Посиди с нами, потрапезничай.
Макаров был свой, дружка, царь его не стеснялся. Притянул Катерину к себе, поцеловал в губы. И, как видно, разгорячился. Поспешно доел, сказал Макарову:
— Ты езжай себе, Алексей. Мы с тобой ныне много переворошили. А я обычай соблюду — на боковую. — И он снова обнял Екатерину.
Макаров согнулся в поклоне и выкатился из дверей. Последнее, что он увидел, — Катерину, повисшую на шее царя, и его длинные руки, обвившие её талию...
А потом, выспавшийся и ублаготворённый, Пётр отправился в токарню. Запах дерева действовал умиротворяюще. Мысль текла ровно и ясно вслед за стружкой, вытекавшей из-под резца. Мало-помалу в голове царя складывался образ. Сначала образ деревянной вазы, а уж потом, когда она стала проявляться, образ тех бумаг, которые ему предстояло сочинить.
У всякой бумаги, сочинённой человеком, пусть она и не из ряда изящной словесности, есть свой строй и свой образ. Он постепенно складывается, когда человек приступает к писанию. Неряшливый, многословный, безмысленный либо подтянутый, строгий, требовательный: как бы капитан в штормовом море средь своей команды, где нельзя молвить пустого, неверного слова.
Ручная работа подгоняла мысль, а резец, казалось, обтачивал и её. Мысль принимала форму. Фраза ложилась к фразе, складываясь в предложение. А станок жужжал, нога Петра неустанно нажимала на педаль, стружка бежала и бежала. Провёл в токарне три отрадных часа. А спать лёг рано — натешился.
Катерина умела быть незаметной, ненавязчивой, понятливой и тихой как мышь. Она старалась оберечь покой своего господина. Понимала: сохранить себя в нынешнем да и в будущем ей удастся, если она станет нести своё счастье как полную до краёв чашу — с величайшей осторожностью. Она научилась упреждать любое желание своего повелителя — наука не из простых. Ибо царь Пётр был человек необыкновенный. Угождать необыкновенному человеку, быть лёгкой для него, дарить его одной только радостью — таков её удел.
Рано лёг — рано встал. Никого не тревожа, прошёл в кабинет, очинил перьев и стал писать то, что обдумал накануне в токарне.
Указ о повиновении всем распоряжениям Сената, указ самому Сенату. С ожесточением ткнул перо в чернильницу, полетели брызги, перо смялось, и он бросил его под стол.
Взял другое перо, и мысли потекли ровней. Сенат оставался за него, стало быть, ему следовало быть на уровне государя. То есть суд иметь нелицемерный и неправедных судей наказывать отнятием чести, а то и всего имения, тож и ябедникам последует. Отставить во всем государстве расходы излишние, напрасные. Денег как возможно больше обирать, понеже деньги суть артерия войны — полюбившийся ему образ. Собрать молодых дворян в офицеры, а наипаче тех, которые укрываются, сыскать... Предписывалось персидский торг умножить.
Кабы чего не забыть. Походил по кабинету, пощипал короткие усики, вспомнил и приписал: «Учинить фискалов во фсяких делах, а как быть им, пришлётца известие».
Давно затеивал фискалов, да всё как-то руки не доходили. А меж тем указы царские не исполняются, нерадение множится, а смотреть и предотвращать сие некому. Испытал облегчение: легло на бумагу, теперь Сенат о том порадеет.
В шесть утра явились мужи государственные. Он вручил им свои бумаги, потрактовал несколько и велел всё довести до кондиции. И, ощутив облегчение, отправился снова в токарню — доделать то, что не успел доточить вчера.
Успокаивающе журчал станок, вилась стружка, и в лад с нею вились, множились мысли. Деньги, деньги, деньги — вот что заботило его более всего. Для того чтобы напитать несытое брюхо войны, войны на два фронта, надобилось много денег. Соль — деньги, притом немалые, ремесла — деньги, торговля — деньги... Божьих слуг потрясти не худо бы: у них мошна набита, притом более от жадности, а всего менее от нужды. А ещё нужны России новые люди, кои могли бы влить свежину в её закостеневшие артерии. Отчего бы не иноземцы? У них иной взгляд на жизнь, иной склад ума, иной кругозор.