Они возвратились из эвакуации в марте 1946 года. Им здорово повезло — в городе осталось мало не разрушенных бомбежками и артобстрелами зданий, и одним из них был дом, в котором они жили до войны. Мама устроилась работать в конструкторское бюро ремонтного завода. Домой она приходила поздно, уставшая, насквозь пропыленная — после работы заводчане дотемна помогали убирать останки сожженных танков, орудий, другой военной техники, которая ржавела на окраинах города.
Костя ходил в первый класс. В городе не осталось ни одного школьного здания, мало-мальски пригодного для занятий. Городские власти с трудом нашли выход из положения — приспособили под классы городскую баню. Детей было много, помещений не хватало, и Костин класс занимался вместе со вторым и третьим. В холщовой сумке, которую мама сшила еще в эвакуации, лежал старый потрепанный букварь и пожелтевшие от времени газетные листочки. Тетрадей не было, поэтому приходилось выискивать довоенные газеты и писать между строчек и на полях жиденькими фиолетовыми чернилами, плоские круглые таблетки которых можно было купить только на толкучем рынке, втридорога.
В тот вечер Костя долго не мог уснуть: ворочался, кряхтел, как старик, наконец попытался перебраться на мамин диван, но она была неумолима. И, повздыхав, он опять отправился на свою видавшую виды кровать с медными шишечками на спинках.
Последнее письмо от отца они получили как раз перед Новым годом. В нем была фотокарточка — папа возле рейхстага в окружении друзей. Костя недоумевал: война закончилась, все возвращаются домой, и как донять причину падиной задержки? Может, он не соскучился по ним? На его расспросы мама отвечала коротко: “Так надо. Жди”. А затем, закрывшись в ванной, плакала…
Проснулся Костя от голосов: радостного, звенящего весенними ручейками маминого и мужского, раскатистого, чуть хрипловатого:
— Ну, где он там? Показывай!
— Витенька, обожди до утра. Уснул, спит Костик…
Костю словно ветром сдуло с кровати. Он выскочил из своей спаленки и застыл в дверях.
— Костя, папа…
Он узнал его, узнал сразу. Отец был точь-в-точь как на фотографии — высокий, широкоплечий, грудь в орденах и медалях, а лицо доброе, обветренное и уставшее. Костя неуверенно сделал шаг вперед, затем другой, и тут сильные руки подхватили его, и он взлетел под самый потолок.
— Папа… Папочка… Я тебя так ждал… — лепетал Костя.
У него кружилась голова, он всей грудью вдыхал крепкий мужской дух, которым была пропитана гимнастерка: смесь запахов табака, порохового дыма, соленого пота и утренних заморозков…
Счастье в тот. вечер переполнило их квартиру доверху, расплескалось в переливах гармошки по всему дому. Соседи разошлись только под утро. Костя так и уснул одетый, прижимая к груди отцову гимнастерку…
С той поры прошло семь лет. Мама по-прежнему работала на ремонтном, а отец — главным инженером нового хлебозавода, построенного вместо разрушенного гитлеровцами при отступлении. На летние каникулы Костю отвозили в деревню к бабушке, которая ни под каким предлогом не соглашалась оставить свой домишко на берегу реки и перебраться к сыну в город. Война забрала у нее троих: муж партизанил и погиб где-то на Брянщине, старшего сына убили под Варшавой, а дочку немцы угнали в Германию, и с той поры от нее не пришло ни одной весточки. Так и жила бабушка Лукерья в своем тесном мирке среди старых выцветших фотографий, которые привечали ее поутру улыбками довоенною счастья.
Сегодня папа с мамой ушли в кино на вечерний сеанс, а Костя, воспользовавшись их отсутствием и чтобы скоротать время, решил отпечатать фотографии — проявленная пленка, отснятая летом, в деревне, до сих пор покоилась в каморке, где они с отцом оборудовали фотолабораторию.
Неожиданно скрипнула дверь из прихожей в гостиную. Пришли! Но почему так рано? Костя торопливо ополоснул св|-ж ий отпечаток, сунул его б кювету с фиксажем и уже хотел было отворить дверь каморки, как вдруг раздался чей-то чужой гнусавый голос: