Бездомный, ковыляющий к магазинам, – вот кто нуждается в Божьей помощи больше меня.
София нуждалась в помощи больше, чем кто-либо.
И я подвел ее.
Не смог помочь.
Циркуляция жизни сливается в белый шум в моих ушах, омывая меня и все вокруг. Люди проходят мимо, представляя собой вереницу размытых лиц. Все кажется нереальным – это мир, заключенный в снежный шар. Краски аллеи с магазинами тусклые, вместо того, чтобы быть яркими. В воздухе запахи стирофома и древесины, а не солнца, грязи и жирного фаст-фуда. Все неправильно. Я неправильный.
Но я и так это давно знаю. Я вне нормы. Слишком выделяюсь. Слишком холодный. Не такой, как все остальные лица в толпе. Я не проникаюсь чувствами столь же глубоко, как они. Не трепещу от неимоверного количества переполняющих меня эмоций, как они.
Если бы я был больше похож на них, теплее, смог бы я предугадать, что собиралась сделать София? Смог бы понять ее лучше? Смог бы увидеть ее отчаяние и остановить его?
Если бы я был больше похож на Айсис, смог бы спасти ее?
«Вот что ты делаешь, Джек». – Эхом раздается ее голос. – «Ты защищаешь людей».
Мои пальцы подергиваются, костяшки пальцев обагрены кровью. Я разворачиваюсь и направляюсь к машине.
Я направлялся на встречу со своим новым работодателем, Грегори Калланом, из «Вортекс Интерпрайзес». А эта маленькая экскурсия на аллею с магазинами посвящалась банкомату, где я смог бы снять деньги. Но меня отвлек бездомный.
Сентябрьский воздух вокруг меня изнемогает от жары, сверчки исполняют одинокие песни в высокой золотистой траве на обочине шоссе. Волна испепеляющей жары – последнее издыхание зверского раз-в-столетие лета, поражающее Огайо. Колумбус никогда не выглядел суше или больше. Небо бледное, бело-голубое и простирается вечно. Белая рубашка прилипает к каждому пропитанному потом изгибу моего тела, а темный пиджак поверх нее неприятно жаркий.
Я не должен быть здесь.
Я должен быть в Кембридже, штат Массачусетс.
Или в Гарварде, разместившись в тусклой комнатке общежития, учиться терпеть идиота, который будет моим соседом по комнате в течение года. Должен посещать занятия, делая пометки в ноутбуке, купленным мамой. Но я вернул ноутбук и вернул комнату в общежитии. Я вернул все. Я пересмотрел свое обучение, закрыл банковские счета, собрал единственный черный рюкзак и оставил записку на кухонном столе, повествующую о том, чтобы мама не волновалась.
А затем ушел.
Тот мир – невинный маленький аквариум молодых беспокойный людей, именуемый колледжем – не для меня. Я взрослее их. И так было всегда. Я умнее их. И так было всегда.
«Удивительно, что тебе удается оторвать голову от подушки по утрам».
Голос четко звенит в моих ушах. Но теперь мне лучше его игнорировать. Сейчас он стал немного тише. Я не видел эту девушку полгода, однако ее голос глубоко проник в мой мозг. Это невероятно. Невероятно раздражает. Это может быть либо доказательством ее невыносимо стойкой личности, либо доказательством моего нежелания отпускать несколько последних моментов своей жизни, которые были по-настоящему счастливыми. Счастливыми? Не уверен, был ли я вообще когда-либо счастлив, даже с нею. Это путаница нечетких воспоминаний и украденных моментов нежности, пронизанная обжигающим чувством вины в виде Софии.
Возможно, я был счастлив. Но это бессмысленно. Нет никакой ценности в том, чтобы быть счастливым.
Нет никакой ценности в том, что не длится долго.
Я сворачиваю направо к судоходному каналу Колумбуса, где фуры укомплектовывают партией из пяти пыльных, огромных контейнеров «Мэтсон». Два массивных крана шумно переставляют контейнерные блоки, загружая и выгружая со скрипящей, покорной неторопливостью. Мужчины в оранжевых жилетах и защитных шлемах перемещаются между контейнерами, проверяя содержимое, делая пометки в бумагах и выкрикивая ругательства друг другу сквозь упорядоченный хаос. Грегори, высокий, широкоплечий мужчина с внушительными седыми усами и в твидовом костюме, стоит на ближайшем пустыре. Рядом с ним находится молодой человек пониже, однако тучнее, одетый в темный костюм, как и я. Его поза напряженная, но в тоже время расслабленная. Волосы торчком. Глаза темные. А татуировка дракона вьется до его шеи. Это Чарли Морияма – правая рука Грегори и наиболее надежный телохранитель, помимо меня.
Напротив них стоит женщина с черными собранными в аккуратный пучок волосами, в женском брючном деловом костюме и выглядит очень профессионально. Да, она, безусловно, профессионал. Однако в какой области я не могу сказать точно. Не видно очевидного бугорка от оружия, как и хоть какого-нибудь украшения, которое выдало бы ее как наркоторговца, или татуировок, которые охарактеризовали бы ее как члена банды, либо они хорошо спрятаны, либо у нее их и нет. На ней даже нет ни грамма косметики. Странно, учитывая, что большинство женщин, прибегающих к услугам Грегори, как правило, состоятельные домохозяйки с жаждой мести.
Грегори замечает меня и машет. Он очень хорошо разыгрывает из себя этакого веселого старичка – маска, за которой скрывается порочный бизнесмен, иссохший солдат и мастер черного пояса.
– Джек! Мы с Ванессой как раз говорили о тебе.
Я останавливаюсь рядом с Чарли, который скрещивает на груди руки и ворчит:
– Тебя не было слишком долго.
– Пришлось сделать крюк, – отвечаю я. – Ремонтные работы на дороге.
– Да? – фыркает Чарли. – Наверное, те же «ремонтные работы», благодаря которым ты оказался в новостях на прошлой неделе? – Хватит, Чарли, – улыбается Грегори. – Давай хотя бы попытаемся изобразить из себя друзей перед… – Он поворачивается к женщине и вопросительно приподнимает бровь.
– Давайте пока называть меня потенциальным клиентом, – отвечает Ванесса. Ее проницательные голубые глаза прикованы к костяшкам моих пальцев. И я пытаюсь вытереть кровь о штанину.
– …потенциальным клиентом, – заканчивает Грегори. – Кроме того, ничего страшного, что Джек задержался на пять минут. Если бы я тебя не знал, Чарли, то подумал бы, что ты завидуешь.
– Завидую? – усмехается Чарли. – Ага, босс, я очень завидую этому подражателю Бэтмена.
Я поднялся по служебной лестнице быстрее кого-либо в «Вортексе». Грегори сам лично меня тренировал. Конечно, Чарли завидует. В этом бизнесе он уже многие годы, хотя ему не более двадцати двух лет. Ему до заусенцев пришлось руками прорывать свой путь наверх. Поэтому не удивительно, что меня он считает испорченным и избалованным.