Я чуть переваливаюсь в ее сторону и прижимаюсь губами к ее уху:
— Осторожнее с грязными словечками, Ведьма.
Затем я сбрасываю пакет с мусором на пол и, подхватив Алису под задницу, поднимаю, чтобы усадить себе на колени.
Ее ноги бьются о приборную панель и руль, она пищит в попытке оказать сопротивление. Но когда ее бедра прижимаются к моим… блядь, это чувствуется идеально. И эта истина запечатывается в моей груди.
— Что ты делаешь?! — она шипит, упершись ладонями в мою грудь, когда я не упускаю возможности сжать ее маленькую задницу и процарапать пальцами по бедрам. — Багиров! Ты порвешь мне колготки!
— Это меньшее, что ты заслуживаешь за свое упрямство.
— Это не упрямство! Просто слишком личное!
— Слишком личное, — повторяю ее же слова, а потом беру Алису за руки, засовываю их себе под футболку и прижимаю ладони к своей груди.
Она не сразу понимает, что я хочу сделать, поэтому напрягается, пытаясь препятствовать мне, когда я перемещаю ее руки на мои плечи.
— Тебе нравится самоутверждаться за счет своих накаченных мы…
А потом она замолкает. Потому что чувствует их. Маленькие бугорки. На плечах, немного на груди и они также заходят на верхнюю часть лопаток. Ее глаза увеличиваются.
Я хочу подшутить над стервозным подколом Ведьмы на счет моих прекрасно сложенных мышц, но видеть ее такой растерянной — бесценно.
— Что это такое? — шепчет она, прослеживая кончиком пальца контуры плотных шрамов.
— Ожоги от сигарет.
Ее лицо искажает гримаса, а глаза наполняются темным ужасом.
— Кто это с тобой сделал?
— Отец, — сухо отвечаю я. — Мне было четыре года. Он пьяный затушил об меня сигарету за то, что я разбил кружку и разбудил его. Когда я заплакал он прижег еще раз. Больше я не плакал.
23.1
Алиса сидит неподвижно. Ее глаза блестят, и я не уверен, что причина этих слез — мое признание. Словно в ее голове всплыло плохое воспоминание, не имеющее никакого отношения ко мне.
— Сколько раз он делал это с тобой? — тихо шепчет Алиса, изучая выражение моего лица, пока ее ладони продолжают осторожно скользить по моим шрамам.
— Не считал, — я подцепляю прядь ее длинных волос и пропускаю сквозь пальцы, добавляя слишком безразлично: — Перестал считать, когда на плечах не осталось здоровой кожи.
Первые крупные капли срываются с ее густых ресниц. Я беру Алису за подбородок и вытираю большим пальцем мокрый след на ее щеке, но она отворачивается.
Блядь.
— Я не хотел тебя расстраивать.
Алиса поднимает на меня взгляд стеклянных глаз.
— Почему люди становятся такими жестокими? Ты же был совсем ребенком… За что? — ее голос похож на скрип. — Как он мог?
Какого-то черта ее слезы затрагивают странную часть меня.
— Не плачь. Этот человек не стоит слез.
Алиса хмурит брови.
— Я плачу не из-за твоего отца, Илай. Я просто злюсь. Злюсь из-за того, через что ты прошел в таком маленьком возрасте.
Я вытираю еще одну слезу с ее щеки.
— Не нужно меня жалеть.
— Я не жалею. Просто… просто я понимаю, каково это — терпеть жестокость от взрослого.
Алиса убирает руки от моих плеч и вытирает новые капли слез со своего лица, будто они причиняют ей боль и в равной степени раздражают.
Я наблюдаю за ней, осознавая один не самый лучший для меня факт. Алиса становится исключением из всех моих правил.
Хотя бы потому, что она — первая девушка, с которой мне хочется разговаривать.
Да блядь. Я рассказал ей то, что не находил смысла рассказывать даже своим друзьям. И это первый человек, которому я позволил коснуться своих увечий добровольно.
— В каком возрасте ты получила свои шрамы?
Алиса задерживает дыхание, пронзает меня своим взглядом… и черт бы побрал эти пронзительные голубые глаза.
Она думает над тем, что ответить. Я вижу это. Но заставляю себя быть терпеливым.
— Мне было четырнадцать, — едва слышно произносит она, будто ее тошнит от одной мысли об этом. — Это следы от ремня.
Твою мать.
— Кто это сделал с тобой?
Я не хотел, чтобы мой голос прозвучал так угрожающе, но ничего не могу поделать с уродливым чувством, расползающимся в груди. Оно в равной степени сбивает с толку и раздражает, потому что, кем бы этот человек ни был, я хочу уничтожить его.
— Моя опекунша. Она и раньше проявляла ко мне жестокость и продолжала делать это после, — Алиса приглушенно фыркает. — Но в тот день стерва превзошла себя. Я не могу забыть эту боль, — она нервно облизывает губы, добавляя уязвимо: — Я потеряла сознание от боли, но последнее, что я помню, это еще один жестокий удар и грубое обвинение.