— Я как бы не должен был тебе этого говорить. Если наши узнают, сочтут, что я трепло. Но молчать я тоже не могу. Лучше уж тебе заранее узнать, пока ещё ничего…
— Лёша, ты о чём? — перебила она его.
— Поспорил он на тебя, Мика…
19
Мика растерянно посмотрела на Лёшу, но тот отвёл взгляд, словно говорить об этом было ему неудобно.
— В смысле — он на меня поспорил?
— Ну как обычно на девчонок спорят? Но точно, как и что там было, я не знаю, это всё не при мне случилось.
— И когда он поспорил? — не своим, каким-то глухим и бесцветным голосом спросила Мика.
— Вчера. Перед соревнованиями. Ну или пока они в «Старт» шли. Честно, будь это при мне, я бы такого не допустил. Но мы как раз с тобой в то время были…
— Так откуда же ты знаешь, раз тебя с ними не было? — вырвалось у Мики. Зачем она так с ним? Уж Лёша бы точно придумывать такое не стал.
— После соревнований кто-то из пацанов, кажется, Жоржик, сказал, что, типа, оригинальные у Онегина методы добиваться цели. Ну, это о том, что он в тебя мячом попал. Ну, может, не именно этими словами, но смысл такой. Пацаны стали на эту тему стебаться. Я спросил, о чём они. Ну они и просветили насчёт спора. Мол, кто-то про тебя сказал, что ты… не такая, как все, что к тебе подкатить нереально. А Женька сказал: "Пфф. Да запросто".
Лёша запнулся, помолчал, будто колебался, затем, густо краснея и спотыкаясь на каждом слове, всё же договорил:
— Ещё сказал, что ты… такая же, как все и тоже… ну, типа… с ним… переспишь. Вот.
От горечи и унижения щёки полыхали, а горло перехватило словно удавкой. Какой же он подонок!
— И на что он спорил? С кем? — сглотнув, еле слышно произнесла Мика. Она и сама не знала, зачем всё это выспрашивала. Для чего ей эти унизительные подробности? Какая, собственно, разница?
В груди образовался ком, едкий тяжёлый сгусток. Медленно и неотвратимо он разрастался, пульсировал, давил, затрудняя дыхание и причиняя физическую боль.
— Да ни с кем конкретно, с нашими пацанами. А на что поспорил — этого я не знаю. Не спрашивал.
С минуту она всё ещё сидела внешне бесстрастная, но уже чувствовала, как внутри зреет истерика, колотится, бьётся, пытаясь прорваться наружу. Какой же он подлец, какой лицемер!
А самое обидное, что он ведь и в самом деле сумел её увлечь. Причём так легко и быстро. Ему даже напрягаться особо не пришлось. Пока она вздыхала о нём и грезила, он самодовольно посмеивался над ней. Дура! Тысячу раз дура! Как же стыдно! И как больно…
Внутри будто что-то надломилось, треснуло, и вот уже вся выдержка рассыпалась в крошево. Лицо исказилось, подбородок безвольно задрожал, слёзы навернулись на глаза.
Лёша тут же подскочил к ней, присел рядом на корточки, взял за руку, что-то приговаривая, но она не слышала слов. Она захлёбывалась слезами, подбирая их рукавом, но они тут же набегали снова, крупные, солёные и такие унизительные…
Боже, как стыдно, что Лёша видит ей такой…
А Лёша терпеливо ждал, когда она успокоится. Когда всхлипы стали реже, подал воды.
— Извини, что я… тут так расквасилась… — заикаясь, произнесла Мика. Послушно приняла стакан, отпила глоток, но руки ещё дрожали, а зубы постукивали о край.
— Это ты извини. Жестоко было так на тебя всё вываливать, но… если бы ты узнала позже, было бы ведь ещё хуже.
Мика удивлённо воззрилась на него.
— Тебе не за что извиняться. Наоборот, спасибо, что сказал, что предупредил.
Её передёрнуло от одной мысли, что она могла стать очередным трофеем этого подонка Колесникова, а так бы и было, если б Лёша не рассказал заранее про спор. Про постель он загнул, конечно, ни за что бы она с ним спать не стала, но вот влюблённой дурой точно себя выставила бы.
Одно лишь то, что они обсуждали её в таком ключе, делали ставки, словно она не живой человек, а объект или вещь, уже оскорбляло и ранило. Но ещё хуже делалось, стоило ей представить, как завтра-послезавтра и ещё неизвестно сколько времени она бы в счастливом неведении улыбалась этому подонку, позволяла бы себя обнимать, касаться, может даже целовать, бегала бы к нему на свидания, его слова принимала бы за чистую монету, тогда как все наблюдали бы всё это со стороны, обсуждали за глаза, смеялись над ней, смаковали её позор…
Такая тошнота накатывала, и всю буквально корёжило изнутри. Как же это подло, как жестоко… Ну за что он так с ней? Что она ему плохого сделала?
Слёзы высохли, и хотя веки ещё жгло, а внутри по-прежнему было больно и гадко, словно там разлилась едкая горечь, внешне она будто окаменела.
— Мне так жаль. Убил бы его, — пробормотал Лёша.