Логинов пару раз выстрелил в комнату. Осторожно, держа пистолет наизготовку, сунулся туда. В комнате никого не было. Комитетчики быстро осмотрели квартиру. Она была пуста. Пока они стояли в растерянности, один из группы схватился за затылок и рухнул ничком. Из загривка у него торчала маленькая стрелка. Он хрипел и бился, глаза закатились. Чекисты открыли бешеный огонь во все стороны, пока не услышали от старшего приказ:
— Отставить!
Дверь в комнату сына со скрипом раскрылась. Перед Логиновым предстало видение — статная женщина в ярком японском кимоно, высокой причёске и неподвижным скуластым лицом. Сперва чекист подумал, что оно набелено, но тут же понял, что это маска. Пятнами выделялись на нём слишком высоко нарисованные чёрные брови, мрачно поблёскивали неживые глаза, алые губы сложены были в зловещей улыбке, показывающей — это почему-то больше всего ужаснуло Логинова — чёрные зубы. Женщина стояла молча и прямо, отсутствующим взором глядя куда-то за спину чекиста. Неожиданно, с гортанным криком, от которого кровь застыла в жилах, она щелчком открыла пёстрый веер. Громко затрещало, загрохотало, повалил густой дым, и свет померк для Ильи Даниловича.
Очнулся он на больничной койке. Рядом стоял один из помощников.
— Что случилось? — с трудом спросил Логинов. Во рту было сухо, как после трёхдневной пьянки.
— Какой-то ядовитый газ.
— Потери?
— Двое убитых, двое раненых, трое отравленных.
Илья Данилович застонал и откинулся на подушку.
— А она?
— Кто?
— Женщина в кимоно.
— Мы не видели женщины, — чуть помолчав, произнёс оперативник. — Но кто-то был. Там потайная комнатка, связанная со всеми тремя через стенные шкафы. И лаз на чердак. Мы никого не нашли.
— Она там была, — убеждённо сказал Логинов. — Она и Лапшина, и Терская. Как такое может быть?..
Оперативник кивнул.
— Да, она могла играть обе роли. Соседи говорят, что Лапшина часто жила то у мужчин, то у подруг и в общаге не появлялась. А Терскую соседи почти никогда не видели, разве что иногда гуляла с сыном по двору.
— А сын?
— Никаких следов…
Чертовщина, — простонал Логинов.
За последний год Тихарь довольно часто появлялся в этой квартире. Её хозяин — совсем олдовый чувак, с вислыми усами и грязной гривой, в которой обильно пробивалась седина, молча впустил худого подвижного юношу с незапоминающимся лицом. Хозяин, успевший ещё поносить в шестидесятых стиляжий галстук «пожар в джунглях» и башмаки на каучуковой подошве, позже с джаза прочно съехал на битлов, облёкся в джинсу и стал окончательно потерян для советского общества. Его регулярно прихватывали и выселяли на 101-й километр, но он всегда возвращался в Москву, в пятикомнатную квартиру, оставшуюся от родителей-дипломатов. В этих хоромах он устраивал настоящий гадюшник, пуская без разбора различных асоциальных типов — центровиков, рокеров и торчков. По идее, гнилой отпрыск здоровой советской семьи давно должен был чалиться в зоне, хотя бы за наркотики. Но кое-кто кое-где прикрывал пожилого обалдуя.
— Перекантоваться бы пару дней, — попросил Тихарь, разумеется, тихо.
Кличку ему дали именно за его скромность и незаметность. Он молча сидел, односложно отвечал, когда обращались к нему, и было понятно, что здешним сленгом он владеет вполне. Но он никогда первым не вступал в беседу. Слушал музыку, мог глотнуть портвейна или затянуться косячком, если ему предлагали. А потом так же тихо уходил. Некоторые подозревали, что этот невысокий хрупкий на вид паренёк стукач, но против этого говорила его молодость — едва ли шестнадцать. Никто не знал, где он живёт и кто его родители, да что там, имени его настоящего тоже никто не знал. Но деньги у него водились, и если не хватало на пузырь, Тихарь молча лез в карман, после чего хватало. Стукачей в системе[21] и так было достаточно (да хоть бы сам хозяин, который не зря столько лет оставался на свободе), так что никто статусом таинственного чувака не заморачивался.
Хозяин кивнул и указал на двери в конце коридора. Тихарь знал, что за ними маленькая комнатка, в которой обычно уединялись парочки. Он быстро и тихо прошёл туда, бросил в угол большую спортивную сумку, скинул кроссовки и улёгся на расшатанную любовными игрищами тахту.
Сегодня тут было шумно — квартирник давал гость из Питера. Хата была забита длинноволосой молодёжью в джинсах и фенечках. На огромной кухне, где пел под гитару гость, пипл сидел на всём, на чём можно было, вплоть до пола, а часть была вытеснена в длинный коридор. По рукам ходили стаканы с вином, клубился дурманящий дым конопли.
— Этой ночью небо не станет светлей…[22] — пел гость — худощавый чувак изрядно подшофе с сумасшедшими глазами и хитроватой улыбочкой. Но песня его была мрачней некуда.
Тихарь лежал на спине, закинув руки за голову. Мыслеобразы всплывали в его сознании, постепенно выстраиваясь в цельную картину.
«Мама… Она жива, я знаю, им её не убить… Они убили отца и деда. Меня не убьют, я уже убивал их сам. Фудо… Фудо-мёо[23]… Боль и страх. Хватит, все уже мертвы… Есть ещё кто-то — не от них, я чувствую. Они все чувствовали это — и мама, и отец, и дед… Здесь опасно, хозяин стучит. Завтра надо уходить. Может, ночью? Нет, надо отдохнуть, подумать. Ночью они до меня ещё не доберутся»
Пронзающий голос из кухни добрался до его сознания, сбил поток мыслей и по какой-то ассоциации переключил их.
«Девчонка на крыше… Глаза раскосые. Куноити. Здесь нет ниндзя, кроме нас. Значит, оттуда. Найти бы… Времени нет, нет… Я не хочу в Японию. Я не японец. А кто я?.. „Тебя зовут Фудо, в честь Фудо-мёо“ Нет, тити[24], меня зовут Фёдор… Федя, так меня зовёт хаха… ока-сан[25]… мама. Не знаю Японию, не хочу туда. Я русский, я хочу остаться здесь… Боль и страх…»
«Может быть, девчонка от тех, других?.. Кто они? Ищут меня, ищут маму… Свиток… Сейчас главное свиток. Накагава-рю должна жить. Фудо. Фёдор. Накагава-рю это я… Нет, с мамой всё в порядке. Она ушла, конечно, ушла от них… Но свиток… Он в тайнике. В тайге. Надо лететь… Из Москвы нельзя. Они смотрят за аэропортом… И за вокзалами тоже. Хозяин стуканёт… Завтра, сегодня он пьёт. Умертвить. Так, чтобы никто не понял. Наверное, опять запивает колёса вином, никто не удивится… Три точки нажать на шее, держать десять ударов сердца. Ничего не почувствует. Сколько смертей… Какая тоскливая песня…»