"В этом году,— писала Ольга накануне нашей встречи,— мы ничем не украшаем наш город. Не будет ни знамен, ни огней. Деревянными ставенками, фанерными листами прикрыты окна жилищ. Праздничный стол ленинградцев будет скуден — разве немного погуще суп. Как и вчера, на улицах Ленинграда будут ходить только ночные патрули,— и шаг их на пустых улицах будет звучать гулко и мерно".
"ЕДИНЕНИЕ ФРОНТА С ТЫЛОМ"
Через неделю после встречи на Невском наше пребывание в запасном минометном полку закончилось. Мы с Погорелым получили назначение в 10-ю стрелковую дивизию. На ходу формируясь и обучаясь, дивизия двигалась к передовой и в начале декабря вышла на Невскую Дубровку. Однако пробыл я здесь всего месяца полтора — в конце января 1942 года меня отозвали в редакцию армейской газеты, где я и прослужил до конца войны.
Выбраться из приладожских болот в Ленинград мне удалось только летом 1943 года. Редакции понадобились стихи ленинградских поэтов. Мне было поручено их "организовать".
Задание я выполнил: В. Инбер, Б. Лихарев, А. Прокофьев, В. Саянов дали мне стихи, написанные специально для нашей газеты. Но повидаться с Ольгой и получить у нее стихи не удалось — именно тогда она ненадолго уехала в Москву. Встреча с ней откладывалась на неопределенное время.
Состоялась она только в конце 1944 года.
24 ноября 1944 года на первой полосе нашей газеты "Ленинский путь" появился крупный заголовок: "Доколотили!" Это означало, что войска нашей армии уничтожили наконец фашистскую группировку, окопавшуюся на полуострове Сырве (западная оконечность острова Сааремаа). Война на Ленинградском фронте закончилась.
В декабре мне было разрешено на несколько дней съездить в Ленинград. Поехали мы вдвоем с Дм. Хренковым, дружба с которым сыграла большую роль в моей жизни и работе фронтового журналиста.
Приехав в Ленинград, мы расположились в уютном номере гостиницы "Европейская" (это после волховских-то землянок!). Жили в свое удовольствие. Кому-то из нас пришла в голову идея пойти в цирк. Сказано — сделано! В тот же вечер мы были в цирке. Правда, это чуть не кончилось драматически: мы пришли в цирк несколько навеселе и — каждый сам по себе, независимо друг от друга — были задержаны военным комендантом. Я за то, что шел в расстегнутой шинели, а Хренков за пререкания. Когда меня привели к коменданту, Хренков был уже там и встретил меня с энтузиазмом. Это не вызвало сочувствия у коменданта, но испортить нам вечер он все-таки не захотел...
На следующий день мы были приглашены в гости к Берггольц.
Она жила на той же улице Рубинштейна, но уже не в "слезе", а в другом доме, неподалеку от Пяти углов.
За то время, что я не видел Ольгу, обменялись несколькими письмами. К сожалению, они не сохранились. Хорошо помню, что писал ей, узнав о смерти Коли Молчанова, и получил ответ. Но встретились мы за все время войны лишь второй раз.
Кроме нас с Хренковым, по моей просьбе был приглашен Малюгин. Насколько я знаю, Ольга никогда с ним особенно не дружила, но рада была видеть его вместе с нами.
Вечер, проведенный нами вчетвером (Макогоненко почему-то не было), я вспоминаю как один из самых счастливых и веселых в моей жизни.
Все мы были еще молоды: самому старшему из нас, Малюгину, исполнилось тридцать пять. Страшная война, участниками которой мы оказались, шла к концу. Исход ее не вызывал уже никаких сомнений. Каждый из нас честно выполнял свой долг. Особенно это относилось, конечно, к Ольге. Она не просто выполнила свой долг. Она совершила подвиг. Тоненькая девочка в красном платке, сидевщая когда-то на подоконнике в Доме печати, писавшая книжки для детей и, в сущности, только начинавшая работу во "взрослой" поэзии, стала вдохновенным певцом осажденного героического Ленинграда! В своем знаменитом "Февральском дневнике" Берстольц писала:
Я никогда героем не была,
не жаждала ни славы, ни награды.
Дыша одним дыханьем с Ленинградом,
я не геройствовала, а жила.
Все годы блокады она жила счастливой — да, да, именно счастливой! — жизнью. Под угрюмым небом блокадного Ленинграда, в его, по выражению Н. Тихонова, "железных ночах" Берггольц действительно не геройствовала, а жила полной жизнью, не щадя свое сердце "ни в песне, ни в горе, ни в дружбе, ни в страсти". Вот как она писала об этом: "Такими мы счастливыми бывали, такой свободой бурною (в одном из ранних вариантов было "дикою".— Л. Л.) дышали, что внуки позавидовали б нам". Вся предыдущая жизнь казалась Ольге лишь закономерным подступом к ее жестокому короткому расцвету.