Услышав об этом, я, честно говоря, пришел в отчаяние. Теперь, когда война кончилась и пушки отгремели, я ужасался, что могу оказаться на гарнизонной службе где-нибудь за много тысяч километров от дорогого моему сердцу Ленинграда. Оставаться в армии я не собирался, да и данных этого у меня не было. Я мечтал вернуться к литературной работе.
Прекрасным летним утром, хотя на дворе была уже середина сентября, я приехал в Ленинград, чтобы попросить Прокофьева (он был тогда одним из руководителей Ленинградской писательской организации) помочь мне. С Балтийского вокзала я позвонил Берггольц. Изложить суть дела по телефону не удалось.
— Сейчас же приезжай,— приказала Ольга. — Дома все расскажешь.
Я поехал. За чашкой кофе Ольга выслушала меня.
— Пойду с тобой к Прокопу,— решительно сказала она. — Он со мной считается, хотя и не бог весть какой поклонник моей музы.
(В своих записках "О моей жизни, книгах и читателях" В. Панова расскаэала, как на одном из пленумов правления Союза писателей, проходившем еще во время войны, Прокофьев бранил поэму "Февральский дневник" и как сразу после его выступления Берггольц прочитала отрывки из поэмы с поистине триумфальным успехом. "Стало ясно, — подчеркнула Панова, — что победа эта и не была бы столь явной, не выступи Прокофьев против ее поэмы". Там же Панова дала и портрет Ольги: "Берггольц была очень хороша собою — тоненькая, в черном платье, с головкой золотой, как подсолнечник".)
Ольга стала звонить в Союз писателей, чтобы узнать, когда будет Прокофьев. Ее, видимо, спросили, кто говорит.
— Берггольц, — негромко ответила она и с внезапно вспыхнувшим раздражением тут же повторила по слогам: — Берг-гольц. Вы что, оглохли? Ну да, да. Конечно, Ольга Федоровна.
"Это что-то новое,— невольно подумал я.— Раньше она так не разговаривала".
Выяснилось, что Прокофьев приедет часа через два. Велев мне никуда не отлучаться и отвечать на телефонные звонки, Ольга ушла по своим делам.
Я остался один в ее большой, новой, хорошо обставленной квартире, бродил из комнаты в комнату, перебирал книги (у Ольги никогда не было такой библиотеки, но значительную ее часть теперь составляли книги Макагоненко), листал читательские письма. Они в беспорядке лежали на столе, на стульях, на подоконниках, на вешалке.
То и дело звонил телефон. Незнакомые мужские, женские и даже детские голоса настойчиво стребовали Ольгу Федоровну, хотели точно знать, куда она ушла — не в Союз ли писателей, не на радио ли, не в редакцию ли "Ленинградской правды" — и когда должна вернуться. Особенно настойчиво звонил молодой мужской голос с характерными армейскими интонациями. Я готов был поручиться, что он принадлежал младшему лейтенанту, самое большее лейтенанту.
— Ольга Федоровна еще не прибыла?
— Еще нет.
— Разрешите позвонить через десять минут?
— Пожалуйста.
Ровно через десять минут:
— Ольгу Федоровну.
— Еще не пришла.
— Просим прощения, а вы кто будете? Ее супруг?
— Нет, не супруг. Старый знакомый.
— Товарищ старый знакомый, а вы не в курсе, какой у нее сегодня распорядок дня?
— К сожалению, не в курсе.
— Ах ты мать честная! — Пауза. — Разрешите обратиться к вам с просьбой.
— Пожалуйста.
— Доложите Ольге Федоровне, что сегодня в восемнадцать ноль-ноль у нее выступление в воинской части номер...
Отвечая на телофонные звонки, я вновь и вновь думал о том, как изменилась Ольга, какое чудо произошло в ее жизни за четыре года войны. Отныне она неотделима от Ленишрада, как Исаакиевский собор, как Медный всадник, как Летний сад...
Наконец Ольга вернулась. Я немедленно доложил ей, что сегодня в восемнадцать ноль-ноль и т. д.
— Да что ты говоришь? — с досадой воскликнула Ольга.— Я же их предупредила, что сегодня не смогу. Ну да ладно, как-нибудь выкручусь.
Для храбрости мы опрокинули по рюмке водки и поехали в Союз писателей.
Прокофьев принял меня ласково (в рапповские времена я не раз атаковал его и, в свою очередь, был объектом его резких нападок, в том числе и в стихах, но во время войны он ко мне заметно переменился). Я рассказал, зачем приехал. Ольга хотела было произнести монолог в мою поддержку, но Прокофьев мягко остановил ее:
— Не надо, Ольга Федоровна, все ясно. Сейчас попробую позвонить одному товарищу.
Звонить он стал по вертушке. Меня это, не скрою, обнадежило. Но далее произошло нечто совершенно неожиданное.
— Дмитрий Иванович,— сказал Прокофьев в трубку,— говорит Прокофьев Александр Андреев сын. Как живы, здоровы? — Пауза.— Дмитрий Иванович, я к вам с покорнейшей просьбой. У меня в кабинете сидит некто Левин Лев Ильич, член Союза писателей, наш старый товарищ. Всю войну был на фронте, служил минометчиком, потом военным журналистом. Недавно их редакцию расформировали. Сейчас они стоят в Раквере, но, говорят, их перебрасывают на Дальний Восток. Вот он и просит...