Когда, кажется, все тосты были произнесены и очередь дошла до меня, Шварц сказал:
— Помните ли вы, друзья мои, как я некогда говорил: слушай, Левка, не взять ли тебе ди винтовка?.. Это было задолго до войны. И что же вы думаете?..
В разгар застолья я заметил, что Ольга и Макагоненко о чем-то переговариваются. Оказывается, речь шла о том, чтобы пойти за Анной Андреевной Ахматовой. Это было условлено заранее и известно всем, кроме меня.
Ахматова жила неподалеку в так называемом Фонтанном доме. Макагоненко скучно было идти одному, и он предложил мне прогуляться с ним до Фонтанного дома.
— Но удобно ли это? — возразил я.— Мы с Анной Андреевной незнакомы.
— Чудак! — ответил Макагоненко.— Вот тебе прекрасный случай познакомиться.
Короче говоря, мы отправились на Фонтанку. Подойдя к дому, где жила Ахматова, Макагоненко оставил меня на улице, а сам вошел в дом. Через некоторое время он вернулся, ведя под руку Анну Андреевну.
Обратно мы шли гораздо дольше. Хотя Ахматовой еще не было шестидесяти, шла она нелегко, не могла справиться с дыханием. Мы с Макагоненко то и дело замедляли шаг.
Ольга встретила Анну Андреевну, что называется, с королевскими почестями. Когда Ахматова вошла в комнату, все стояли с бокалами в руках. Анна Андреевна опустилась на подготовленное для нее место (не села, а именно опустилась). Шварц сказал тост в ее честь — на этот раз серьезно, без тени юмора.
Новогодняя встреча продолжалась.
Но течение ее неуловимым образом изменилось.
Мы были те же, что час назад, и в то же время как будто совсем другие. Все было по-прежнему и в то же время совсем иначе. .
Я подумал, что это ощущение возникло, может, у меня одного: я впервые видел Ахматову вблизи и не мог не чувствовать себя при ней несколько скованно. Но и остальные вели себя сейчас не совсем так, как раньше. В чем состояла разница, я не взялся бы определить, но что она была, мог поручиться.
Только в поведении Ольги не ощущалось никакой перемены. Она вела себя с полной естественностью и свободой. Хлопотала вокруг Ахматовой, то накладывая ей салат, то наливая коньяк или водку. По всему видно было, что общение с Анной Андреевной давно стало для нее бытом и сегодняшняя встреча за новогодним столом — лишь одна из многих других.
Потом я понял, что поведение Ольги определялось не только тем, что она привыкла к встречам с Ахматовой. Она вела себя непринужденно главным образом потому, что чувствовала себя с ней на равной ноге. За нашим столом сидели Шварц и Герман — писатели, чей талант Ольга, как мы знаем, ценила достаточно высоко. Но под стать Ахматовой все-таки была здесь она одна. Являлось это осознанным убеждением или подсознательным чувством — не все ли равно? Важно, что Ольге так казалось.
Право на равенство с Ахматовой Ольга завоевала тем, что было пережито ею за последнее десятилетие, и тем, что было создано на почве пережитого. Ахматова всегда была одной из достопримечательностей Петербурга-Петрограда-Ленинграда. Теперь такой же достопримечательностью стала Берггольц.
Если бы кто-нибудь в эту минуту сказал Ольге, что она ощущает себя наравне с Ахматовой, Ольга — не сомневаюсь! — стала бы яростно возражать. Но независимо от сознания и воли это ощущение до самого конца неистребимо гнездилось в душе, "в ее немых глубинах", как — по совсем другому поводу — удивительно точно сказала Берггольц.
Было уже очень поздно — или очень рано? Наставала пора расходиться. Казалось, все тосты за здоровье Ахматовой сказаны. Вдруг Герман потребовал, чтобы мы вновь наполнили бокалы.
— Дорогая Анна Андреевна,— сказал он, вставая и вслед за собой поднимая всех нас.— Мы вас очень любим и хотим, чтобы вы услышали это еще и еще раз. Вы для нас всегда были и навсегда останетесь великим русским поэтом. В русской поэзии были Пушкин, Лермонтов, а теперь есть вы. Вы законная наследница их славы.
С повлажневшими глазами Герман подошел к Ахматовой и с нежной почтительностью поцеловал ей руку. Анна Андреевна поистине царским жестом полуобняла его и поцеловала в лоб.
Новогодняя ночь кончалась. За окном занималось первое утро 1947 года.
"ДРУГУ ЮНОСТИ, ЗРЕЛОСТИ И НЫНЕШНИХ ЛЕТ"