Кажется, это Ольга сказала тогда у открытого гроба, что со смертью Германа Ленинград для нее опустел.
"С ОГНЕМ И КРОВЬЮ ПОПОЛАМ"
б ноября 1941 года мой товарищ по курсам младших лейтенантов при 1-м учебном запасном минометном полку известный ленинградский кинооператор Анатолий Погорелый и я патрулировали по Невскому. Мы ходили взад-вперед по его левой стороне, если стоять спиной к Адмиралтейству, от Садовой до Московского вокзала. Заступили в шестнадцать часов. Должны были патрулировать до двадцати четырех.
В полночь пришла смена. Закоченевшие и, как всегда в те дни, голодные, мы заторопились домой. Наши курсы помещались в одном из больших казарменных зданий неподалеку от Витебского вокзала. Когда мы поравнялись с улицей Рубинштейна, я увидел на другой стороне, возле хорошо известного ленинградцам рыбного магазина дворничиху, сгребавшую снег (тогда его кое-где еще убирали). Недолго думая я попросил Погорелого минутку подождать, нацарапал короткую записку и передал дворничихе, с тем чтобы она завтра утром как можно раньше отнесла ее на улицу Рубинштейна, семь, Ольге Федоровне Берггольц. Я написал, что завтра с восьми до шестнадцати буду патрулировать по левой стороне Невского, если стоять к Адмиралтейству спиной, и попросил Ольгу, если это возможно, хотя бы ненадолго появиться на Невском в эти часы.
— В чем дело? — вяло поинтересовался Погорелый, когда мы пошли дальше.
Я рассказал. Погорелый с сомнением покачал головой.
— Вряд ли Берггольц придет, — сказал он. — Да и не стоило ее тревожить. Уверяю вас, ей сейчас не до свиданий с друзьями.
Я стал горячо возражать. С Ольгой, говорил я, меня связывает десятилетняя дружба, а это кое-что да значит.
— Посмотрим, — усмехнулся Погорелый.— Завтра увидим, кто из нас прав. — Он помолчал. — Если, конечно, дворничиха вообще передаст вашу записку, что, как говорится, вряд ли. Очень ей нужно в такое время бегать по чужим квартирам.
Тем временем мы подошли к казарме, поднялись по зашарканной лестнице, добрались до нар и не раздеваясь повалились на них.
— Спать! — приказал Погорелый. — Завтра подъем чуть свет.
Он повернулся ко мне спиной и вскоре уже похрапывал.
А я, несмотря на усталость, заснул не сразу. "Придет Ольга или не придет? — гадал я. — Вероятно, ей сейчас и в самом деле не до меня. Силенок, конечно, маловато. Да и откуда им взяться? Живет наверняка на тех же правах, что и все остальные. Так же голодает".
Встали мы с Погорелым действительно чуть свет, похлебали редкого блокадного супа, взяли винтовки, противогазы и пошли на Невский.
Было ясно, что с утра Ольга, во всяком случае, не появится. Но я все-таки присматривался к каждой женщине, попадавшейся навстречу. Погорелый молчал, но поглядывал на меня насмешливо.
Время шло, а Ольга все не появлялась. До конца дежурства оставалось не так уж много времени. Погорелый поглядывал на меня уже с явным сожалением.
Я столько раз ошибался, принимая за Ольгу незнакомых женщин, что, когда она на самом деле появилась, чуть не прошел мимо.
Ольга пришла с Колей Молчановым. Прежде всего меня поразила перемена, происшедшая в нем. Когда я видел его последний раз — это было еще до войны, — он производил впечатление полного сил, цветущего молодого человека. Я знал, что он серьезно болен — у него была эпилепсия, — но на щеках его всегда играл румянец, он казался бодрым и даже физически сильным. Сейчас в лице его не было, что называется, ни кровинки, глаза потухли, он улыбался вялой улыбкой, больше похожей на гримасу. Ольга тоже заметно осунулась и побледнела, но была неестественно оживлена. Обняв меня и обхватив при этом холодный приклад винтовки, Ольга ткнулась лбом в мое ухо и неожиданно сказала:
— Здравствуй, Ландыш. А где Фиалка?
Это так вопиюще противоречило всему нас окружавшему, что я онемел. Ольга же, блестя глазами и коротко похохатывая, рассказывала, какими молодцами оказались наши ^ярые друзья. Женя Шварц, например. Как много работает и она сама, сколько стихов написала. Среди них есть, между прочим, и такие, которыми она, в общем, довольна.